Мы из блюза

Сорокин Дмитрий

Швыбзя, Тютя и другие удивительные существа

Чем занять себя дорогому другу Гришке Распутину в ожидании файв-о-клока у императрицы, имея в виду, что часы показывают два пополудни? О, было бы желание, а занятие сыщется.

Для начала постарался прояснить вопрос с провожатыми: чем это таким я успел насолить казакам, что они всерьез вознамерились отправить меня к Джимми Хендриксу, опередив в этом вопросе незабвенного Пуришкевича? Вопрос, сами понимаете, не праздный: жить отчего-то хочется, и чем дальше, тем больше. Здесь скучно и, будем честны, страшно, но… Знаете, мне отчего-то нравится быть тут – где Саше Вертинскому

снится бесконечный санитарный поезд, а храбрый Коля Гумилев одинаково хорошо действует и добрым словом, и револьвером. Мне на первую юность досталось довольно поганое время, да и на нынешнюю – а стоит вспомнить, что «родился» я тут всего-то неделю назад! – и на нынешнюю «юность» время выпало как бы не еще хуже. Но рядом с такими ребятами, как два эти поэта, как Балашов, как жандармский полковник, хочется жить и делать что-то хорошее, а не бухать с перепугу четырнадцать лет кряду, как я после крушения страны.

– Господа, пока вы меня провожаете, давайте расставим точки над «и», «ё» и другими буквами, где зачем-то могут понадобиться точки, - предложил я казакам. – Возможно, я даже соглашусь с вами, что повинен смерти, но хорошо бы знать, за что именно.

– Давайте я отвечу на ваш вопрос, сударь, - начал офицер. – Полковник Оладьин, честь имею. Суть проста: наслушавшись газетных сплетен, казаки их императорских величеств лейб-конвоя самовольно, не ставя старших по команде в известность, решили, ни много ни мало, спасти Империю, расправившись с главным виновником всех бед – то есть вами. Для этой цели они приехали в Петроград… - и он изложил мне вполне ковбойскую историю про лихих казаков и пулеметную засаду в Шушарах. – Так что зуб на вас они наточили действительно огромный, не зная ровно две вещи: первое, что охотились они не на вас, а на немецкого офицера, и второе, что ничего из того мракобесия, что приписывают вам, милостивый государь, в реальности не происходило.

– Как же не происходило, господин полковник! – взвился хорунжий. – Все ж газеты пишут, и в обчестве все разговоры только об том и идут!

– Хорунжий Подобед, вы ведь постоянно несете службу при особах их императорских величеств?

– Так точно!

– Тогда ответьте мне на два вопроса. Первый: сколько раз и когда именно господин Распутин бывал в сем году в царском дворце?

– Один раз, господин полковник. В марте месяце, как цесаревич болел.

– И второй: уезжала ли государыня в Петроград так, чтобы вы не знали, где и с кем она встречается?

– Никак нет, господин полковник! – бодро отрапортовал казак, и тут в его глазах мелькнуло понимание. – Ваше высокоблагородие! Так это что же получается?!..

– А то и получается, господин хорунжий, что вместо того, чтобы просто минуту подумать, сложить, так сказать, два с двумя и ожидаемо получить четыре, вы угробили пять человек, да в итоге самой императрице угрожали! И что теперь с вами делать? – на редкость спокойно для такой ситуации спросил полковник, и повисла тишина, нарушаемая лишь шорохом наших шагов.

– На всё воля ее императорского величества, - упавшим голосом ответил казак.

– Вот именно, - подвел Оладьин итог беседе и открыл передо мной дверь во дворец. – Проходите, Григорий Ефимович. Сейчас передам вас по команде местным распорядителям. Отмечу лишь, что видел вас некогда, и вы с тех пор сильно изменились.

– Tempora mutantur, - пожал я плечами. – Et nos mutamur in illis[1].

– Мда-с, - протянул полковник, вероятно, припоминая прежнего Распутина.

«Местный распорядитель» определил меня в недурственные, хотя, наверное, скромные по местным меркам, апартаменты, принес легкий перекус, пепельницу

и кофейник. Узнав, что свобода моя никоим образом не ограничена, я, перекусив, взял гитару и вновь отправился в парк, попросив дворцового человека предупредить меня, когда будет без четверти пять.

Вот странно. «Детский концерт» я отыграл – часа же еще не прошло, а руки тянутся к инструменту. Ну, а если тянутся, так чего б не сыграть? Скамейки в парке изредка встречались. Не так часто, как в мое время – ну так это и не общедоступная «рекреационная зона», а частное владение, поэтому «малые архитектурные формы» на каждом шагу здесь были бы излишни. Найдя лавку, сел и заиграл – без слов, просто для себя, вокруг никого, - не имея в виду ничего конкретного, перескакивая с Shine on you crazy diamond[2] через Since I’ve been loving you[3] на I put a spell on you[4] и обратно. Тут чьи-то нежные ладошки закрыли мне глаза.

– А спе-е-еть? – промурлыкал девичий голос.

– Это можно, - ответил я. – Желаете чего-нибудь романтического?

– Вот уж нет! – фыркнула невидимая девушка. – Оставьте сопли в сиропе для кисейных барышень с тонкой душевной организацией. Тютя[5]! Иди сюда, нам сейчас песню споют! – Тут я снова обрел способность видеть, хотя собеседница на глаза пока так и не показалась.

– Ну, без романтики, так без романтики, - согласился я, и, покопавшись в памяти, начал:

Верю я: ночь пройдет, сгинет страх.

Верю я: день придет - весь в лучах.

Он пропоет мне новую песню о главном,

Он не пройдет, нет - лучистый, зовущий, славный

Мой белый день![6]

– Прекрасная песня, наш дорогой друг!
– воскликнула девушка и захлопала в ладоши. К ней присоединилась еще одна слушательница, тоже за моей спиной. – Но крамо-о-ольная…

– Чаще всего крамола не в устах певца, а в ушах слушателя, ваше императорское высочество. Ну, это если «Марсельезу» не иметь в виду.

– А чего так официально-то? – несколько обиженно произнесла девушка, выходя передо мной. – «Высочество»… Это ж я, Швыбзя[7]!

– Вы первая начали, милая Швыбзя. Ну, к чему этот пафос? «Наш дорогой друг!» - передразнил я ее.

– А как надо-то? – окончательно растерялась Швыбзя.

– «Дядя Гриша» - вполне достаточно, - заверил я принцессу.

– Но, дядя Гриша, - возразила вторая девушка, появляясь передо мной, - вы же поёте про «сгинет страх»! Это значит, что сейчас плохо и страшно, а будет хорошо, надо только верить…

– Безусловно, можно трактовать и так, дорогая Тютя, - согласился я. Убей не помню, как звали дочерей Николая, так что придется оперировать ставшими мне известными домашними прозвищами. – Но конкретно в тексте речь явно идёт о душевно расстроенном человеке, который просто боится ночной темноты и выдумывает себе всякое, уж не знаю, зачем. Поверьте, встречал таких людей, и не раз. А досужий слушатель любую историю в своей голове может повернуть как угодно – от посягательств на устои до чего-нибудь совершенно непристойного. К примеру, один мой приятель написал как-то песню про мо… парижское метро. Вы знаете, что такое метро?

– Да, конечно.

– Ну, так вот. Париж, как вы тем более знаете, нередко сравнивают с библейским Вавилоном. Так он и спел: «У нас, в Вавилоне, лучшее в мире метро!», имея в виду ровно то, что спел. А его обвинили в нагнетании панических настроений в ожидании налетов германских цеппелинов – вроде как, метро – наилучшее убежище от бомб[8].

– Вот ведь чушь какая, - передернула плечиками Швыбзя.

– Именно, что чушь. Так и я спел вам про то, что ночью спать надо, а не терзать голову придуманными ужасами, и, заметьте, никакой крамолы.