Мы над собой не властны
Шрифт:
Стоя посреди улицы, Эйлин разглядывала дом. Красивый, почти идеальный. Ничего в нем не хотелось поменять. Ни у кого рука бы не поднялась ничего менять, даже у тех начисто лишенных вкуса людей, что уродуют старые дома, модернизируя их. Один ландшафтный дизайн стоил, наверное, целое состояние, однако богатство здесь не выставляли напоказ. Дом окутывало удивительное ощущение тишины и покоя. Только стрекотала вдали газонокосилка. Воображению сразу представился старик-садовник в резиновых перчатках, волочащий за собой тяжелый мешок с сорняками.
Эйлин все не решалась подойти
Не успела она сделать и нескольких шагов по вымощенной камнем дорожке, как навстречу с лаем выскочила небольшая собачка. Эйлин застыла как вкопанная. С виду песик был вполне безобидный — крошечный джек-рассел-терьер, — но он так яростно и вместе с тем на удивление осмысленно лаял, что Эйлин померещился в этом своего рода знак судьбы. Терьер описал вокруг нее дугу, затем перестал лаять и замер изваянием, задрав нос и пристально, оценивающе разглядывая незваную гостью. Эйлин окончательно пала духом. Она едва скрывала свой страх — не собаки, а того, что собака о ней думает. Глупо ведь пугаться такого крошечного создания! На шум никто не выходил. Миниатюрная собачка производила впечатление незыблемости — не сдвинешь с места. Густая шерстка, кажется, вечно стояла дыбом.
Наконец из-за угла дома показалась женщина. Сердце Эйлин чуть не остановилось от страха, и она забыла о собаке. Подумала даже — может, уйти? Но раз уж до сих пор не ушла, теперь это будет похоже на трусливое бегство. Женщина — видимо, Вирджиния, кому тут быть? — направилась к ним быстрыми шагами. Собачка тут же бросилась к ней и дисциплинированно засеменила рядом. Эйлин с трудом узнала в элегантной даме ту девчонку, для которой когда-то демонстрировала платья подружек невесты. Сейчас Вирджиния была одета в коричневые слаксы и горчичного цвета блузку, шелковисто поблескивающую на солнце.
— Вам помочь? — спросила Вирджиния еще издали.
Волосы у нее поседели очень красиво, — казалось, они просто выгорели на солнце. И прическа была привлекательная — аккуратный узел на затылке. Похудевшая с годами Вирджиния держалась почти по-военному прямо. Она смотрела на Эйлин вопросительно, и та подумала было, что Вирджиния ее узнала, — только потом сообразила, что она, вероятно, просто недоумевает, что эта посторонняя женщина делает на ее участке.
— Да, пожалуйста, — сказала Эйлин. — Я, кажется, заблудилась. Наверное, пропустила нужный поворот. Мне нужно попасть на шоссе.
— А куда вы ехали?
— Что, простите?
— Куда вы направляетесь?
— Видите ли, я была в гостях у подруги. Сейчас возвращаюсь домой.
— А где вы живете?
— В городе, — ответила Эйлин,
— А вам в какую часть Квинса?
У Эйлин гулко забилось сердце.
— Дугластон.
Во рту пересохло, и она задохнулась на последнем слоге.
Вирджиния дала ей подробные указания, вплоть до того, через сколько футов после светофора будет поворот на Бронкс-Ривер-парквей. От прежней немного суматошной энергии не осталось и следа, и Эйлин вдруг сокрушило тоскливое понимание: она ведь совсем и не знала Вирджинию.
Слушая описание знакомого маршрута, Эйлин чуть-чуть перевела дух. Больше она сюда не вернется. Невозможно будет назвать себя и потом сидеть в гостиной Вирджинии, не испытывая чудовищной неловкости. Эйлин вглядывалась в лицо Вирджинии, стараясь угадать то, что уже никогда не узнает: есть ли у нее дети, по-прежнему ли она замужем, прожила ли счастливую жизнь.
Когда Вирджиния умолкла, Эйлин сказала:
— Спасибо.
— Не за что.
— У вас очень красивый дом, — сказала Эйлин. — Чудесный дом. Просто глаз не отвести.
52
Навестив бабушку, они проехались по окрестностям — вверх по Смит-стрит, потом по Гованус-экспрессвей, затем разворот и дальше по Корт-стрит. Выехав на Лоррейн-стрит, повернули направо и дальше двигались с черепашьей скоростью в общем потоке.
Коннелл уже выучил названия всех улиц. Третьи выходные подряд отец показывал ему район, где жил когда-то. Торопился успеть, пока не забыл, что там где.
Проехали бассейн «Ред-Хук».
— Тут мы с друзьями плавали, еще мальчишками. Как давно это было, даже не верится. Купались голышом и внимания не обращали. Здорово было! Целыми днями валялись на солнышке и загорали дочерна. Знаешь, здесь ведь и сегодня плавают.
Коннелл кивал из вежливости; ради этих воспоминаний он пропускает вечеринку по случаю Хеллоуина.
— Не конкретно сегодня, — сказал отец. — Настолько я еще соображаю! Сегодня слишком холодно. Я в обобщенном смысле.
Отец остановил машину. Лицо у него было открытое и очень искреннее. А у Коннелла в голове бродили мерзкие мысли.
«Соображаешь? Да что ты на самом деле соображаешь? Ты же никогда не был нормальным отцом, правда? Все эти твои завихрения, бесконечные списки видеокассет и магнитофонных записей, и рубашки с длинным рукавом в летнюю жару, и ни в коем случае не выйти на улицу в шортах, и эти старые фильмы, и дурацкие шуточки. И твои лабораторные халаты, и остро заточенные карандаши. И твои вечные придирки насчет правописания и отчетливого произношения. И твои дебильные кроссовки, и пропотевшие бейсболки, и волосы в ушах. И твоя манера никогда не превышать скорость, разве что на пару миль в час. И твои пробирки, и твои планшеты, и твой кейс. И твои нудные рассказы о старом районе. Я бы мог хоть сейчас тебя в землю вогнать, если бы захотел, придурок несчастный, урод, больной на всю голову, ботан, зануда, интеллигент несчастный».