Мы никогда не умрем
Шрифт:
Нужно было сказать правду. Что ей не дали даже дочитать до конца отрывок из «Грозового перевала», и танец остался в ее комнате, где она репетировала перед зеркалом несколько часов назад. И что он никогда не покинет стен ее спальни. Как и все танцы и этюды.
Но ей никогда не нравилась правда.
Она вскочила и вытерла руки о трико. Широко улыбнулась шарахнувшейся от нее девушке, вытянула вперед руку и подпрыгнула, щелкнув джазовками.
Нет скользкого мраморного
Она танцевала, не открывая глаз, но словно смотрела на себя со стороны, из невидимого зрительского зала. Девушка в полустершемся гриме и заляпанном трико ломанными движениями выплетает узор танца, выщелкивая рваный ритм, совсем не подходящий к музыке, которую никто не слышит. Она скалит зубы, белеющие в алом пятне размазанной помады и не может вспомнить, как улыбаться. Неопрятный танец, порывистый, истеричный.
Что угодно, только не говорить правду.
У нее совсем нет сил хорошо лгать Егору. Если бы были — она не провалилась бы сегодня.
Ведь там, на сцене, она тоже смотрела на себя со стороны. Свои попытки играть с мимикой и драматически дрожащие интонации там, где должна была быть злость. Там, на сцене, она тоже врала, каждую секунду боясь, что ее разоблачат — никакая она не актриса. Дочь влиятельного человека, которую взяли в колледж только посмотрев на фамилию. Ее хвалили и прочили ей великое будущее, глядя на ее проклятую фамилию, но когда на экзамен приехали преподаватели столичного университета, для которых эта фамилия ничего не значила — белоснежные софиты тут же высветили правду, жалкую, испуганную правду, визгливо пытающуюся изобразить хиткликовскую экспрессию.
И она танцевала. Неловко и не попадая в такты воображаемой мелодии, но так, чтобы единственный зритель, до которого ей было дело, не услышал, как она скулит через слепивший губы крем.
В ее руках был белый платок — Мари наматывала его на шею, надевала на голову как косынку и заставляла рисовать в воздухе прихотливые узоры — в ее воображении весь танец ее преследовал белый росчерк, призванный показать ускользающую любовь проститутки к аккордеонисту, который так славно играл на площади.
Но в глубине души она знала, тогда и сейчас — этот платок — белый флаг, мольба о пощаде.
Никто ее не пощадил.
На финальных «аккордах» она стояла, раскинув руки и медленно заводила их назад, уходя в поклон. В сказках, которые она иногда смотрела по телевизору, именно в этот момент рядом оказывался режиссер, застывший в немом восхищении. Он признавал ошибку, предлагал место в группе, обещал великое
Место для женщины, которая умеет быть и жертвой, и хищником.
Когда она открыла глаза, вокруг собралось несколько абитуриентов, в глазах которых явственно читалась сочувственная брезгливость. Почти все молчали, только кто-то сзади сдавленно хихикал.
Она выпрямилась, победно встряхнула волосами, выронив пару шпилек и изобразила реверанс.
— А давай всем отомстим? — вдруг сказал Егор, подбирая шпильку.
— Как?
Он с совершенно серьезным видом согнул шпильку в кольцо и протянул ей:
— Выходи за меня замуж, Мари.
…
Маленький каток в глубине спального района был заметен тонким слоем выпавшего за ночь снега. Дома вокруг смотрели слепыми темными окнами, и даже птицы еще не проснулись. Мари стояла, кутаясь в изумрудное пальто, под которым противно холодило кожу влажное застиранное трико. Егор разматывал цепь на воротах.
— Даже не запирают? — удивилась Мари.
— Зачем, что можно сделать с катком? — улыбнулся он, сдув с лица черную прядь. — Только я не пойму, зачем тебе это, все равно у нас коньков нет.
— Ты скучный, — поморщилась она. — По-моему, на будочке с прокатом висит амбарный замок.
— Время четыре утра, незабвенная, конечно он там висит.
— Так давай откроем!
И прежде чем он успел возразить, она уверенно зашагала к двери. Снег хрустел под каблуками, разнося каждый шаг по сонной черноте.
Ей хотелось быть уверенной. Завтрашний день все расставит по местам. Ведь все еще можно расставить по местам.
Так она лгала себе, впечатывая кусочек обмана в каждый шаг.
— Стой, ты что делаешь? — Егор заторопился следом и поймал ее за обшлаг. — Это же преступление!
Мари посмотрела на него с неподдельной жалостью.
— Что, взять коньки из проката коньков? Я им денег оставлю, не переживай.
Он растерянно замолчал, наблюдая, как она ковыряется в замке чем-то длинным и изогнутым.
— Это что, отмычка?
— Ага. У меня замок дома вечно клинит.
— Так поставь новый. Откуда ты взяла отмычку?
— Украла, — улыбнулась она. — Точнее сняла с тела.
— С какого тела? — он нахмурился и поднял воротник куртки, словно прячась от нее.
— С мертвого, — Мари широко распахнула глаза. — В общем, выхожу это я как-то из дома, а у меня прямо под дверью — мертвый мужик. Весь в крови, горло вот так перерезано, — она провела вертикальную линию от кончика подбородка к верхней пуговице пальто. — Вся площадка в крови, стены — в крови, лестница… — замок с щелчком раскрылся. — В крови.
Она зловеще улыбнулась и потянула на себя тяжелую, пронзительно скрипящую дверь.