Мы никогда не умрем
Шрифт:
— Хочешь грим? Я тебе помогу, — предложил Егор, снимая футболку.
Мари равнодушно оглядела его выпирающие ребра и закрыла глаза, сосредоточившись на теплом дыме, полоскающем легкие.
— Нет. Не стоит переигрывать. Бутоньерку сними, бесит, — попросила она.
— По-моему, хорошо подходит к твоему платью. И волосам.
Она почувствовала, как Егор пытается вытащить косяк из ее пальцев. Мари резко отдернула руку и открыла глаза.
— А ну руки убери! Какой мудак будет в светлые волосы совать
— Зачем, сами справимся. Ну не было в прокате нормального платья, сама же видела.
— Самый важный день в моей жизни, — издевательски протянула она. — Хочу блистать.
— Ты и так… — Егор неопределенно помахал рукой у себя перед грудью. — Короче, аж светишься.
— Угу, отлично. Ты пуговицу пропустил. Чего у тебя руки-то так трясутся? Так не попадешь… в кольцо пальцем.
Она встала, подошла к нему и быстро расстегнула все пуговицы, а потом застегнула все, кроме последней и стала завязывать бабочку, удивляясь, что у нее руки не дрожат. Потом, сжалившись, сунула ему недокуренный косяк.
Закончив, вернулась к столу и открыла шампанское. Разлила по бокалам пахнущую духами дешевую дрянь и с обворожительной улыбкой выпила залпом.
— Супруги не чокаются, — сообщила она. — Музыку?
Егор только кивнул.
Они зашли в комнату.
Мари включила «Аккордеониста». На повтор — так было надо. Душу наполняла какая-то странная, колючая радость и предвкушение чего-то хорошего.
— Два солнца гаснут в моей груди! — прошептала она, становясь на табуретку. — Одно на небе, другое — о Господи, пощади! — Мари глупо хихикнула. — Слова забыла.
Егор стоял на табурете прямо напротив. Они сосчитали такты — раз-два-три, и одновременно надели на шею заранее завязанную петлю. Мари словно смотрела в зеркало — это она стоит напротив окна и пытается решиться.
— Раз, — неожиданно четко сказал Егор.
— Два, — широко улыбнулась Мари, раскинув руки.
— Три, — прошептал он, шагая вперед.
Раздался грохот, а потом комнату вдруг утопила густая, липкая тишина.
Мари так и осталась стоять, медленно опуская руки, и в такт им опускались уголки ее губ.
«Шагай!» — мысль бьется о стенки черепа, как муха о стекло.
Мир распался — вот край ее юбки, белой, с красными стразами, похожими на брызги крови. Они сияют в мутном электрическом свете так же ярко, как горели пайетки на ее пачке.
«Шагай, дрянь!»
Вот пальцы Егора — она не может заставить себя посмотреть на его лицо, но видит, как он судорожно скребет по веревке, пытаясь освободиться. Словно в замедленной съемке Мари видит, как ломаются его ногти.
«Ну давай, сука, давай, он же смотрит! Ты обещала, ты, паскудная, слабовольная тварь, шагай, ну же!»
Она скользила взглядом по дрожащей веревке, по пальцам Егора,
Мари медленно сняла петлю с шеи. И подняла глаза.
Егор не двигался. В его глазах и перекошенном лице не было никаких эмоций, только страх и страдание прорывались изнутри красными пятнами, расползающимися на белках.
— Прости… — прошептала она. — Я не смогла, я… думала я смогу, я хочу, я могу… Чтобы все… о Господи, пощади…
На белоснежный лиф падали неопрятные черные кляксы — как в пирожное.
— О Господи, пощади! — всхлипнула она, садясь на табурет, с которого так и не смогла шагнуть. — О Господи, Господи, пощади!
Словно во сне она встала и, держась за стену, побрела на кухню.
Они договорились — написали предсмертные записки, долго выбирали эффектный способ самоубийства. Мари до последнего казалось что это такая игра — символическая свадьба, яркий финал, литературно-выстраданные слова на неопрятных тетрадных листах — она обвиняла Ровина, который был так жесток и несправедлив к ее таланту, Егор — Нуровского, выставляя его похотливым животным, равнодушным к истинному рвению.
Мари выбрала для музыкального антуража непрозвучавшую на сцене песню для своего танца — историю глупой женщины, которая не могла понять, что влюблена не в аккордеониста с площади, а в само искусство.
Выбрала и разметила сцену, придумала костюмы, и весь вечер клеила эти красные стразы на взятое напрокат платье.
Все было идеально, но она так и не смогла сделать свой шаг в бессмертие. Потому что Ровин был прав. Потому что человек, который никогда не страдал, не достоин настоящего искусства.
Когда успел побыть жертвой бездарный, но более искренний в своем рвении Егор?
Она теперь не узнает. Он теперь не расскажет. Она никогда не решится спросить.
Мари тихо скулила, покачиваясь с пятки на носок. В кухонное окно врывался беспощадный белый свет, она стояла, отвратительно живая в очередном нелепом костюме из недоигранной пьесы, и не знала, что делать дальше.
Она держала в руке свою записку, еще вчера казавшуюся ей совершенным кружевом слов и ироничным контрастом красоты наполнения и неказистой оболочки. Сейчас этот клочок бумаги только подтверждали ее бездарность и любовь к позерству.
Мари молча вытряхнула на пол окурки из переполненной пепельницы, затолкала туда записку и подожгла, обещая себе больше никогда не писать.
Ненависть к себе и своему малодушию текли холодным потом по спине и выступали на ладонях, размывали слезами макияж, но никак не становились меньше.
Скоро приедут родители Егора.
Она так и не смогла позвонить своим — решила, пусть они лучше увидят любимую дочь в морге, а не в петле. Они ничем не заслужили такого финала.