Мы никогда не умрем
Шрифт:
А Егор оказался более жестоким. Более решительным. Это ему стоило рассказывать истории.
В мысли медленно потек запах раскаленного пластика.
Мари обернулась.
Егор забыл выключить утюг, и, кажется, она задела шнур, когда заходила на кухню. Утюг лежал на гладильной доске, медленно прожигая ее.
И вслед за запахом в ее мир снова ворвался звук.
Музыка, хрипящая из колонок, шорох коньков по льду, рваный ритм ее танца на мраморном полу, собственный голос, лгущий словами Цветаевой, хлопки белоснежного платка у нее руках и нарушенные обещания разом зазвучали в голове, уже не одинокой мечущейся мухой, а целым роем, грозящим разорвать череп
— И то остынет первым, что горячей! — выкрикнула она и двумя руками схватила утюг за подошву.
Боль ударила, яркая и торжествующая, от кончиков пальцев до затылка, хлынула по позвоночнику, раскрыла ее рот в беззвучном крике и расширила зрачки.
А потом Мари потеряла сознание.
…
Все повторялось — больничная койка, сухой белый свет и крах карьеры. Мари лежала, вытянув руки вдоль тела, и смотрела в потолок. Пахло мазью от ожогов, бинтами и спиртом. И опустившимся занавесом.
Белая лампа на белом потолке — омерзительная выпуклость, нарушающая ровное совершенство формы, словно прыщ на красивом лице.
— Мария? Мария, вы можете рассказать, что именно произошло? — донесся из тумана равнодушный, усталый голос.
Она медленно обернулась. Человек в форме, кажется, не впервые задавал этот вопрос.
Что произошло? Она сама себя изуродовала, не доиграла свою пьесу, никому не отомстила и не стала бессмертной.
— Егор… умер, — прошептала она, как будто это имело хоть какое-то значение.
Если бы у нее были силы — она снова станцевала, спрятала неприглядную правду от проницательных глаз.
Вдруг этот человек узнает больше, чем она скажет?
Вдруг он узнает, что она всегда ненавидела балет и мечтала о театре? Мари считала, что нельзя рассказывать историю одним танцем, к тому же балетная школа больше напоминала ей казарму. Но мать называла балет искусством, а театр — кривляниями и вульгарной патетикой. В девять лет Мари сказала, что больше не будет ходить в студию и дома случился скандал. Отец встал на сторону матери, и в конце концов Мари подчинилась. Она не саботировала занятия, потому что целью было не уйти из балета, а попасть в театральную студию, а затем в колледж. Сначала она долго выглаживала план. Наблюдала за всеми машинами рядом с училищем. Наконец нашла то, что искала — черную машину, водителя в огромных очках. Он ездил осторожно, и наверняка не сбил бы ее насмерть.
Первое, чему их учили на танцах — падать и избегать травм. Она сделала наоборот.
Но оказалось, она не была не готова к такой боли. Сломанная нога, ушибленные ребра — поначалу она совершенно искренне требовала у врачей правды. Ей казалось, что ее парализует. Что ногу придется отрезать. Что она будет хромать всю жизнь, потому что все ее расчеты были неверны. Но тогда она смогла доиграть роль, потому что все уже случилось — глупо было бы сломать себе ногу и не суметь этим воспользоваться. Врать тогда было легко — строить из себя восходящую звезду балета, хотя на самом деле партию Марихен она никогда не танцевала.
Чтобы все случилось, ей понадобилось только упасть. В десять она не знала, что не может. В восемнадцать знала слишком хорошо.
Но все уже случилось.
«И глупо этим не воспользоваться», — вдруг зажглась в сознании болезненная, яркая мысль.
Белый свет лампы вдруг стал сильнее и ярче, превратившись в свет софитов. Край кровати стал краем сцены, а человек в форме — единственным зрителем, для которого нужно было выступить.
Мари мягко повела покалеченной рукой и сломала движение, бессильно уронив
— Егор был ревнивым, — прошептала она, — и глубоко несчастным молодым человеком. Он был очень хорошим, чутким, ласковым, но… не совсем… здоровым. У нас с ним был… недолгий роман. Мы скрывались ото всех.
Лгать, тщательно подбирая слова правды и подгоняя их друг к другу. Она рассказала о катке. О том, как Егор говорил, что умрет без театра, и еще о странной музыке, которую он слушал.
— На прослушивании Нуровский… актер из экзаменационной комиссии… домогался Егора перед прослушиванием, — слова обретали все больше силы. Они распускались в воздухе, словно цветы, и оплетали ее позвоночник полосками металла, заставляя голос звучать тверже, а глаза гореть ярче. — Егор, конечно… не ответил на его притязания. А потом он так злился, знаете, так злился… сказал, что не может этого пережить. Убеждал меня повеситься вместе с ним. А я иногда его боялась… он бывал жестоким человеком, знаете, как… только ничтожества бывают такими жестокими. Но я его любила, и я тоже… меня ведь тоже не взяли… но режиссер Ровин назначил мне повторное прослушивание.
Последняя ложь отозвалась в сознании хлопком наполненного ветром паруса.
Ровин не посмеет отрицать. Не посмеет сказать, что она все придумала, не захочет быть причастным к этой истории.
Он проведет ей новое прослушивание. И она расскажет ему эту же историю. Про женщину, которая умеет быть жертвой.
— Егору история с Нуровским совсем… у него прямо крыша поехала, — всхлипнула она, и откуда-то взялись слезы, прохладные и послушные, красиво стекающие по щекам. — Он решил, что Ровин мне тоже что-то предлагал такое, даже не знаю, почему… и что я согласилась, хотя клянусь вам, ничего такого не было… Егор начал орать что-то… ужасное, какую-то чушь про… — нужна была деталь, абсурдная, которая пришла бы в голову только сумасшедшему — и деталь откликнулась, пришла из небытия, такая же послушная, как и слезы. — Про рубашку Дездемоны. Что я в ней на сцене буду выглядеть как шлюха. Что я готова… можно я не буду вам рассказывать?.. В общем, он включил песню, под которую я собиралась танцевать на прослушивании, а потом… — она зажмурилась, отсчитывая секунды паузы. — А потом он прижег мне руки утюгом. Я потеряла сознание, а он, видимо пошел в комнату и повесился. Один.
Если бы час назад мать Егора не сказала, что он умер — было бы сложнее доиграть эту импровизацию. Но у нее были крючки и белые ниточки света софитов — нужно было только сплести кружево-паутину.
Если Ровину нужна ставшая хищником жертва — он ее получит.
Если Нуровский считает, что сцена вечно будет принадлежать ему — он ошибается. Из обломков его карьеры она сделает Егору надгробье.
Мари подняла полные слез глаза.
Она чувствовала себя жалкой, и это было так приятно, что даже усыпленная лекарствами боль, отдающаяся зудом в ладонях, исчезла, оставив колючую эйфорию.
Табурет упал, занавес опустился, но Мари не позволила отрезать себя от своей истории — режиссер смотрит из зрительского зала.
Для нее пьеса начиналась после финальной сцены.
Акт II
Холодная вода и белые цветы
Действие 1
Слово режиссера