Мы никогда не умрем
Шрифт:
В будке помещалась только стойка выдачи и полки с коньками. Мари придирчиво осмотрела одни, с полки с подходящим номером, а потом начала разуваться.
— И ты, вместо того, чтобы звонить куда надо или падать в обморок начала его шмонать? — фыркнул Егор, снимая первые попавшиеся коньки своего размера.
— Нет. Я затащила его в дом… ой, вот тут дырочку пропустила, ну вот что такое… за руки взяла и затащила. Потом быстро перемыла площадку. Раздела его, отрезала ему сначала руки, потом ноги, потом сложила все в ванну и пошла на
— Зачем?
— Резать лук, — она патетически вытаращила глаза и подалась вперед. — Мужик старый, как его жрать без маринада?
Он, вздохнув, отложил коньки, сел рядом и потянул за шнурки на ее коньках, заставляя закинуть ноги ему на колени.
— Знаешь, в чем твоя проблема, Мари? Ты не знаешь меры, — он деловито перешнуровывал коньки, — я бы поверил, если бы ты сказала, что с перепугу захлопнула дверь, а перед этим случайно прихватила то, что было у него в руках. Но тебе же надо драмы. Кровавых подробностей, и чтобы зрители за сердце хватались.
— Много ты понимаешь. Если бы я хотела, чтобы ты поверил — ты бы никогда не догадался, что я вру, — она высокомерно вздернула нос и опустила ноги, вставая на коньки — так же уверенно, как до этого стояла на каблуках.
Двигалась она всегда уверенно, жаль только за уверенность не берут в театральный.
Не оборачиваясь, она вышла в холодную тишину, которую резали погружающиеся в снег лезвия.
Где-то в синей темноте брезжила полоска самого важного рассвета в ее жизни.
Егор остановился у входа, молча наблюдая. В темноте с визгливым шорохом кружилось темноте пятно в сполохах светлых волос, и каждое движение лезвий коньков кромсало мимолетное счастье в уродливые обрывки.
Завтра.
Они договорились, что сегодня не будет никакого «завтра». Пускай оба хотели, чтобы завтра наступило, пускай в тесной квартирке, которую снимала Мари, в шкафу, рядом с белоснежным платьем, висел серый костюм в клетку, но до рассвета они не скажут об этом ни слова.
— Два солнца стынут — о Господи, пощади! — она остановилась в центре катка и завела руку за спину, как крыло. Замерла, прислушиваясь к ощущениям. Холодный воздух лился на лицо, как вода. От лопатки к пояснице словно натянулась струна. — Одно на небе — другое — в моей груди, — обиженно сообщила она застывшему Егору.
— Нуровский — просто стареющий… содомит. Не стоит его слушать, — Егор осторожно оторвался от бортика и подъехал к центре катка — он держался далеко не так уверенно.
— Да какая теперь разница? — прозвенел ее голос вслед за шорохом коньков. — А что, Нуровский правда любит мальчиков?
— А у него что, на лице не написано? — усмехнулся он.
— Неа. Он к тебе приставал? — в глазах Мари зажегся жадный интерес. — Ух ты, что правда? Правда?! — обрадованно взвизгнула она, прочитав ответ по его лицу.
— Нет, — скривился он. — Ну… не совсем. Он что-то такое сказал перед прослушиванием, вообще-то он всем сказал, и на меня даже не смотрел,
— Ах ты маленький мнительный поросенок!
Ей понравилась эта игра. Она позволяла говорить много-много бессмысленных слов и топить в них собственную ничтожность и наступающий рассвет. Мари закружилась вокруг Егора и стала дергать его то за рукав, то за пуговицу, то за челку, то за кончик носа, словно пытаясь отщипнуть кусочек истории, растереть между пальцами и попробовать на вкус — какая она, чужая правда? Какая на самом деле чужая жизнь?
Но Егор стоял на своих дурацких разъезжающихся коньках, ссутулился и пытался выдавить улыбку. В конце концов Мари надоело, и она просто села прямо на лед, подобрав полы пальто.
— Правда что Нуровский играет в «Шотландской трагедии» через два дня? — спросила она, глядя снизу вверх.
— Да, в главной роли.
— Мы все знаем, что главная роль — леди Макбет, — задумчиво ответила она. — А ее кто?
Он пожал плечами. Мари, улыбнувшись, повторила его жест и похлопала по льду рядом с собой. Егор сел рядом, нахмурился и уставился на носки коньков. Он раздражал все сильнее — не хотел играть. Как и говорил Ровин.
— Слушай, а почему ты этим не козыряешь, если он правда тебя домогался? Ровин был бы в восторге, а?
— Срать я хотел на восторги Ровина, — огрызнулся Егор и поднял на нее взгляд. Глаза у него были огромные, темные и влажные, как у спаниеля. — Что бы он понимал.
Он вымученно улыбнулся и перевел взгляд на коньки.
Мари стало тоскливо. Ей было скучно. И беспросветно одиноко.
Она легла на лед, раскинула руки и стала разглядывать черное небо в невесомой взвеси искорок-снежинок.
…
— И чтобы зрители хватались за сердце… — шептала Мари, шнуруя корсет. Надевать эту вульгарную, неказистую конструкцию с пышной юбкой и расшитым стеклярусом лифом совсем не хотелось, но Егор убедил ее — для большинства людей это был абсолютный символ счастья, а Мари очень любила играть в счастье.
Сам Егор, глупо улыбаясь, гладил рубашку — белую, но с застиранным пятном на груди. Он сказал, что другой у него нет, а пятно под жилетом видно все равно не будет.
— Ты уже позвонил родителям? — спросила она, с сомнением разглядывая белоснежные перчатки.
— Да, скоро будут здесь, — обнадежил Егор, не отрывая взгляда от гладильной доски. — А ты?
— Да, — соврала Мари. — Папа… приедет.
Он кивнул и поставил утюг на пластиковую подставку.
— Посмотри, ровно?
— Вроде да, — равнодушно ответила она, скользнув взглядом по рубашке. Села на краешек стола, не сметая крошки и достала из лежавшего рядом с сахарницей портсигара последнюю самокрутку. У Егора трава была лучше, чем та, которую она покупала у мальчишки из соседнего общежития.