Мы никогда не умрем
Шрифт:
«Пускай!» — неожиданно для самого себя огрызнулся он, отходя в сторону.
Но отец увернулся сам, и зубы с хрустом сомкнулись на подставленной руке. Вик зачарованно наблюдал, как рукав отцовской серой рубашки расцвечивают частые бурые пятна. Кажется, отец что-то кричал ему. Кажется, просил о помощи.
Но он не собирался помогать. Ненависть не была наваждением — он бы, наверное, смог до конца досмотреть, как Тень убивает то, что так отравляло его жизнь все эти годы. Но неожиданно отец, рывком встав с земли
Вик смотрел ему в спину не мигая. Ему не хотелось ни смеяться. Ни плакать. Ни вообще двигаться с места.
«Вик, слышишь меня?! Вик!» — стучал в виски голос Мартина.
— Я сейчас упаду, — с трудом просипел он.
Горло будто сжало спазмом. Зубы он сжал до хруста, так, что не разжать, наверное, ни силой воли, ни лезвием ножа. А к горлу подступала муть.
«Вик, слушай меня. Ты зайдешь в сарай с дровами. Там, за второй поленницей есть щель, я ее заткнул курткой. Иди туда. Иди, слышишь?! Или дай мне».
— Я…сам.
Каждый шаг давался тяжелее предыдущего. Походка ломанная, будто он был пьян. Он чувствовал, как изнутри нарастает и рвется ознобная дрожь.
«Допрыгался. Кто просил так скакать?.. Иди, давай, еще немного», — ободряюще сказал Мартин.
Он дошел до сарая. Достал из щели старую, ватную куртку, накинул на плечи. Потом с трудом протиснулся за третью поленницу, в небольшую нишу — у них с Мартином там давно намечено укрытие. Со стороны его будет вовсе не заметно, а куртка не даст ему замерзнуть осенней ночью.
Проваливаясь не то в беспамятство, не то в сон, Вик чувствовал, как Мартин касается его лица ладонью, закрывая его глаза.
От этого жеста словно разливается золотое тепло. Этого достаточно — в его сне нет тревог. Только темнота.
…
Вик не знал, сколько он пролежал за поленницей. Несколько раз он просыпался. Словно в бреду слышал рев отца. Еще какой-то голос. Звуки уезжающей машины.
Вик спал, и никак не хотел просыпаться. Иногда в его темноте появлялись золотые и белые искры, и Вик не знал, это Мартин сморит вместе с ним путаные сны, или он просто вспоминает о том, что дарило утешение в детстве.
И не было ни боли, ни страха.
Когда Вик, наконец, проснулся, он долго пытался выползти из-за поленницы. Тело не слушалось, а мир перед глазами качался. Наконец, ему удалось. Взгляд его остановился на старом бидоне с водой. Мартин оставлял воду и теплые вещи повсюду, где им могло потребоваться прятаться от отца. Благодарность ему за это в тот момент превосходила благодарность за все, что Мартин сделал до этого.
«А ведь я уверен, что это еще не все».
— Я тоже. Пойдем посмотрим, что он натворил. Хватит его бояться.
Он вышел. Дом смотрел на него пустыми, темными окнами — видимо, отец уехал в больницу. Или его кто-то увез. А прямо посреди
— Подонок. Трусливый, подлый ублюдок, — с ненавистью прошипел Вик.
Он много раз видел, как отец разделывает свиней — вскрывая от горла до паха. Потом отрезал голову, чтобы продать отдельно.
Собачий труп лежал около хлева.
Это был Боцман, оставшийся на цепи. Тени рядом не было.
Вик смотрел на собаку и не чувствовал ничего. Молчал Мартин. Вик чувствовал его сменяющиеся эмоции — страх. Боль. Страх. Ненависть. Презрение. Нарастающая ненависть.
А он сам не чувствовал ничего. Он подошел к псу, и уставился сверху вниз на пятна крови на серой шерсти. На открытые глаза и жесткие, топорщащиеся усы.
Потом медленно, как во сне, опустился на колени, протянул руку, и коснулся собачьего носа, как когда-то, в безумно далеком детстве.
И, неожиданно даже для себя, вцепившись в жесткую, ледяную шерсть, надрывно и глухо разрыдался.
Действие 4
Утешение
И поверь, что твоя доброта заставила меня полюбить тебя сильнее, чем если бы я заслуживал твоей любви. Э. Бронте
Отца снова не было дома. Вик подозревал, что он завел себе в городе любовницу, и из больницы поехал к ней, а не домой. Ему было плевать. Он старался не выходить из дома, чтобы его не ограбили и не сожгли без присмотра. Те немногие вещи, которыми он дорожил, Вик завернул в несколько слоев целлофана и закопал за дровяным сараем.
Боцмана он похоронил за собачьей будкой.
После этого закрылся в комнате, лег на кровать и впал в оцепенение. Мартин пытался тормошить его, но быстро сдался. Вик вообще не реагировал ни на какие слова. Казалось, если дом все же загорится, он не встанет с постели.
Сначала он просто лежал, каждую минуту думая о том, что вот-вот встанет. Но ему что-то не давало. То всколыхнувшееся чувство вины — он видел седую шерсть на морде Боцмана и думал, как же мало хорошего видел в жизни этот пес. Как мало он, Вик, для него сделал. И как отплатил ему за преданность.
Иногда приходил страх. Беспомощный, позабытый, словно что-то снова таилось в темноте коридора, только это было больше не инфернальное существо. И не человек.
Безысходность, пугавшая его панически, словно стены склепа замурованного заживо.
А еще приходил стыд. Он чувствовал себя эгоистом, который лишь требовал чужой любви и удивительно мало давал взамен. Сколько дал Рише он, а сколько — Мартин? Сколько он сам дал Мартину, достаточно ли, чтобы наполнить смыслом его заточение в полутемной комнате?