Мы никогда не умрем
Шрифт:
Репетиции «Дождей» начались к зиме, вскоре после того, как Вику исполнилось пятнадцать.
Как они с Мартином и опасались, пьеса обретала над ними власть. У нее была душа, характер, и характер был, надо говорить, прескверный. Что говорить, если бы «Дожди» вдруг превратились в человека — у них появилась бы еще одна Мари.
Ритм «Дождей» был выверен до доли секунды. Для Мари имела значение каждая деталь. Вик, с чьего монолога начинался спектакль, тихо ненавидя себя, Мари, пьесу, и совсем немного — Ришу, которая когда-то не могла понюхать что-то менее экзотичное, чем театральный занавес, учился читать монолог с секундомером.
Риша училась ходить по сцене так, чтобы стук ее каблуков точно повторял стук черной трости Мари. Вик, чертыхаясь, учился шнуровать и расшнуровывать корсет, который Риша должна была носить на репетициях. Мари шипела и прикладывала трость к ее спине, так, что серебряный кот утыкался Рише в затылок. «Ос-с-санка, — говорила Мари, — не можешь держать спину ровно — лучше вообще сюда не выходи!»
В конце концов Риша стала втыкать в воротник иголку, и за это Вик тоже не был Мари благодарен.
Потом Мари подарила Рише новые туфли — на высоком, почти с ладонь, каблуке. Вик мог поклясться, что видел, как она садистски ухмылялась, вручая обувь. Но он не ожидал, что Мари станет так терпеливо учить Ришу на них ходить, даже придерживать под руку на первых порах. Зато потом она преградила ему дорогу тростью, когда Риша чуть не свалилась со сцены. «Если хочет научиться — пусть падает».
По вечерам Мартин учил Вика танцевать. Через несколько недель Вик стал задерживаться в зале и учиться танцевать уже вдвоем с Ришей, сказав ей, что в тот раз это было некое наитие. «Некое наитие», посмеиваясь, подсказывал Вику, как не запутаться.
Вик, отряхнувшись от того мутного забытья, что властвовало над ним два с половиной месяца назад, стал необычайно для себя весел и оживлен. Он уже осознанно попросил у Мартина прощения, списав свое поведение на нервный срыв. Его и правда мучила совесть, искреннее раскаяние, ничего не имеющее общего с той царапающей болью, что донимала его раньше. Чтобы хоть немного загладить вину, он посмотрел в библиотеке карту местности, где они жили, и однажды утром, сев на электричку выехал из деревни, проехал мимо города, и остановился от него в нескольких десятках километров, у неприметной пустынной станции. Он не стал брать с собой Ришу, а в термос налил кофе — крепкий и без сахара.
Потом долго пробирался через осенний лес, вызолоченный не опавшими листьями и солнцем, пока наконец не вышел к небольшому причалу.
Не было поблизости ни моря, ни даже водохранилища. От моря, которого оба никогда не видели, их отделяли тысячи километров. Но была река, огромная, разлившая до самого горизонта стынущую серую воду. Река, на ленивых волнах которых покачивались опавшие листья и солнечные блики.
Мартин вырос, но сохранил способность фантазировать. Для него эта ледяная река, эти несколько кораблей, пришвартованных у причала и крики чаек, которые, может, как и он, никогда не видели моря, были чем-то гораздо большим.
Спустя много лет один из них будет вспоминать этот день, сидя на полу полутемной комнаты, привалившись спиной к подлокотнику кресла. Он будет рассказывать об этом девушке, сидящей в кресле, и слушать, как карандаш оставляет следы на белоснежном листе. С удивлением он осознает, что воспоминания не отдают болью — только тоской. На готовом рисунке — длинноволосый мужчина в старом пиджаке, сидящий на берегу спиной к зрителю и провожающий
Но осенний причал, на котором они провели несколько часов, глядя на редкие проплывающие мимо лодки и гаснущее солнце, вечер, в который они говорили обо всем, что лежало на сердце и путь домой на последней электричке остались в прошлом. Где-то далеко в будущем ждала девушка, рисующая этот ушедший в прошлое вечер.
А в настоящем Риша училась выстукивать каблуками по сцене особый ритм. Мари бесконечно стучала тростью ей вслед, и она повторяла. Раз за разом.
А потом выходил Вик, которому не приходилось следить за ритмом своих шагов. У него хватало других проблем.
— Виконт, дорогуша, голову вот так, вполоборота… Хороший, ты не голубь, ты циничный подонок! Ну же, еще разок! А теперь улыбнись ей. Котенок, ради всего святого, у тебя должна быть хо-лод-ная улыбка! Смотри на нее так, будто хочешь свернуть ей шею. Офелия, лапушка, сделай серьезное лицо!
Мари сыпала невозможно сахарными прозвищами. «Дорогой», «милая», «милочка», «лапушка», «дорогуша», и совсем уж невыносимые «котяточки» срывались с ее губ так же легко, как грязная брань. Мари всегда была недовольна на репетиции и всегда хвалила их после. Она целовала Вика и Матвея в щеку, и от чего Вик каждый раз вздрагивал, будто ему на лицо село насекомое, обнимала девушек. Она заплетала Рише какие-то невообразимые косы, оставляя в них черные и сиреневые ленты. Вик, привыкший к более растрепанному облику подруги, не узнавал ее. Какая-то непринужденная легкость покидала ее, сменяясь расчетливо подчеркнутой женской красотой.
Мари подарила Рише пучок шпилек и набор косметики. Лицо Риши от репетиции к репетиции неуловимо изменялось, и Вик не мог понять, что же в подчеркнутой бледности кожи, в серых тенях, делающих глаза еще более голубыми или в пепельно-розовой помаде на губах ему так не нравится.
«Мари делает из нее жертву», — наконец понял Мартин.
Вик, подумав согласился. У Риши стал еще более беспомощный вид, но теперь в нем присутствовала какая-то царапающая виктимная сексуальность. Учитывая репутацию подруги и ее проблемы, Вик бы предпочел, чтобы подобные изменения произошли гораздо позже. Но его мнение, как ему казалось, Ришу не интересовало.
— И если я — Бог, на земле никто не будет святым! Привкус горелых строк зиме добавляет дым! — проникновенно вещал он полу, свесившись с края сцены.
На моменте чтения стихотворения Вик неизменно чувствовал себя идиотом. Ему полагалось с ледяным презрением разглядывать находящееся внизу — это было легко, он просто представлял отца. А потом, вцепившись в край сцены одной рукой, другой он должен был каким-то там особым образом гладить что-то в воздухе, все больше сжимая пальцы. В конце полагалось разжать кулак, и, по замыслу Мари сначала с его ладони, а потом с потолка должен был падать искусственный снег. Мартин только закатывал глаза, Вик ворчал — ему казалось, что было бы вполне достаточно сделать «Наркотики или жизнь» менее пафосными. Разворачивать же полноценный спектакль в деревне ему казалось ужасной глупостью. В конце концов он просто разочаровался в Мари окончательно.