Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы

Фиш Геннадий Семенович

Инари не умел найти сразу для своей роты ровный и спокойный шаг. Он сам шел вперед. Если бы Инари чаще оглядывался назад, если бы не забывал о том, что не всякий ходит на лыжах так же быстро, как он, то привел бы к деревне своих ребят не на таком выдохе, не такими ворчливыми, и, может быть, они пришли бы даже раньше. Не пришлось бы каждые пять километров подолгу стоять и поджидать растянувшуюся по снежной равнине вереницу.

Почти перед самой деревней Инари заметил пламя ракатулета.

У огня были лесорубы

с соседних лесоразработок. Их вел Сунила… Семнадцать человек. Отряды соединились.

Инари, взяв с собой Каллио, отправляется снова вперед.

Они взбираются на невысокий, занесенный снегом, поросший лесом холм. Вот чернеют разбросанные кубики строений. И Каллио почему-то кажется, что они живые и движутся. Он протирает глаза. Чепуха, домики стоят, как стояли, как положено им от века.

— Спать очень хочется, — немного стыдясь непозволительной слабости, говорит Каллио.

— Через часок-другой отдохнем, — успокаивает его Инари.

Ему не верится, что сам-то он не спит почти двое суток.

«Как это может быть, — усмехнулся он, — голова-то у меня совсем свежая!»

И, оттолкнувшись палками, он пошел вниз, на селение. В темноте снег обманчив, как при ярчайшем солнечном свете, когда теряют свои очертания все овраги, балки, выбоины и нанесенные на пенек пуховые снега сугробов. И тогда, если ты спокойно оттолкнулся и пошел по мягкому склону вниз, не миновать тебе неожиданностей. Легкая тень окажется глубокой канавой, через которую неожиданно пронесут тебя легкие лыжи, блеск луны на снегу встанет бугорком, с которого надо прыгнуть; берегись, постарайся устоять на ногах.

Вот и сейчас лыжи несут Инари и Каллио вниз по склону, и они пригнулись, им приходится приседать и выпрямляться, встречая снежный рельеф совсем не таким, каким он лежал перед ними всего четверть минуты назад. Да и сам скат гораздо больше. Но вот он окончился.

Инари и Каллио круто затормозили у самого въезда на улицу. Впрочем, только название было, что улица. Но здесь начинался телеграф. Товарищи остановились перевести дух и оглядеться. Затем совсем спокойно, как обыкновенные путники с севера, которые торопятся успеть к навигации на Саймский канал, они пошли по деревне, не обращая внимания на проснувшихся собак.

Так прошли они через всю деревню к другому ее концу.

От одного домика, ничем не отличавшегося по виду от других, начинали свой торжественный ход телеграфные столбы.

Товарищи прошли через всю деревню и вышли на дорогу. По дороге прошли они метров полтораста, и тогда у телеграфного столба Инари остановился. Столб пел свою заунывную тонкую песню.

— Дай топор, — попросил Инари, и Каллио вытащил из-за пояса свой топор.

Инари примерился и стал подрубать стоящую у самой дороги стройную высокую сосенку.

При температуре ниже 30 градусов по Цельсию звук глохнет около самого топора.

Хоть бы краешком уха подслушать, о чем летят телеграммы по телеграфному проводу: объявило ли уже правительство Суоми войну Советской России, какие дела на фронте, что слышно в

Хельсинки и как шевелятся ребята на предприятиях. Но столб пел по-прежнему только свою тонкую, жалобную, тоскливую песенку.

Инари быстрыми ударами отделил от ствола тонкие смолистые ветки. Затем высоко поднял легкую сосенку над собой, раскачал и обрушил на тонкие нити проводов.

Провода, как паутина, разорвались и тугими, негнущимися кусками пошли книзу.

— Это от мороза, — сказал Каллио.

Телеграфная линия теперь кончилась на двадцать два километра южнее. Никто не мог дать знать военным властям о приближении красных партизан.

— Теперь иди и скажи Унха, что деревню можно занимать; пусть пошлет ко мне двух часовых.

Каллио пошел к отряду, а Инари, снова оттолкнувшись палками, пошел в сторону от дороги; он шел сейчас не торопясь, и в тяжелой медлительности его движений уже видна была усталость. Больше всего сейчас его, казалось, волновало то, чтобы его след — обе лыжни — оставался отчетливо виден на не тронутом еще снегу. Пройдя метров с двести, он повернул и пошел к дороге по своему следу обратно. Он пересек дорогу и прошел метров двести в другую сторону и затем возвратился к месту, где его оставил Каллио. Когда минут через пятнадцать к нему подошли двое часовых, он сказал им:

— Приказываю вам следить, чтобы никто из селения без моего разрешения не вышел. Пройдите потом рядом с проложенным мною следом и проследите, не пересечен ли он в каком-нибудь месте. Если пересечен, немедленно дать знать мне.

И он, отдав распоряжение, повернулся и пошел в деревню.

— Где снег, там и след, — сказал Сунила и вместе с другим лесорубом-партизаном вступил в первый караул. — Не забудь прислать нам поскорее смену! — крикнул он уже вдогонку Инари.

У домика, откуда начинался еще полчаса тому назад телеграф, его встретил Унха и жестом пригласил внутрь.

Портрет Свинхувуда, изодранный японским штыком, валялся на полу.

Когда Инари вошел в жарко натопленную комнату, где беспомощно стоял на столе телеграфный аппарат, духота окружила все тело, сжала сердце. Он быстро, как будто боясь забыть, говорил Унха:

— Первое — не забудь послать смену часовым, второе — обыщи деревню и конфискуй оружие. Объяви крестьянам, торпарям, всем, у кого есть лошади, что лошади мобилизованы на перевозку грузов и фуража до следующей деревни за плату, справедливую, конечно, ну и объясни, разумеется, всем, кто мы такие и чего хотим.

Это только самому Инари так казалось, что он отдает быстрые и точные распоряжения.

Унха же с трудом разбирал медленную, заплетающуюся речь.

Часы глухо, откуда-то издалека, пробили шесть часов.

Дослушав до конца все распоряжения и не чувствуя ног от усталости, Унха спросил, сколько времени дается на привал, и, услышав в ответ: «Шесть!», отрапортовал по-военному.

Рапорта Инари уже не слышал, он спал.

Унха вышел из дому и, разбив партизан на смены, пошел выполнять нелегкие поручения Инари.