Мысли по дороге на пенсию

Бахта Дмитрий Васильевич

Утром Филя проснулся от холода. Огляделся — костер не горит. Солдата нет. Вещей всего-то ножик на шнурке, как у Маугли. Посидел, стало ему не уютно от тишины вокруг. Маленьким таким себе показался, прям кутенок собачий, слепой. Аж в дрожь бросило: что делать? куда идти? Одни вопросы, нет ответа. Просидел потерянный аж до полудня. Солнышко стало за тучки опускаться. Сразу холодно стало и голодно. Жутко. Тут еще дождик заморосил противный. Огня нет, дрова не собрал, жрать нечего, все промокло, лес враждебный ухает корневища тянет колючие. Испугался Филя крепко, но заставил себя идти. Темень быстро наваливалась. Под ноги лезли камни и валежины, острые сучья норовили рвануть за рукав. Ощущение опасности росло и становилось всепоглощающим. Хоть и не знал куда, а сорвался на бег. Бежал, спотыкался, падал и снова бежал. В голове бил колокол: «Быстрей, быстрей!». Очнулся от того, что дико замерз, уже было светло. Ветер гнал низкие косматые облака и срывал, враз пожелтевшую листву. Филиппок стучал зубами, руки тряслись. Вымокшую одежонку прихватило ночным холодом. «Замерзну на хрен», — подумал Филиппок. Движения давались с диким трудом. Мысли тоже заледенели. «Карр!» — громко раздалось прям в голове.

Филиппок поворочал глазами, наткнулся на антрацитово блестящий вороний бок, изменил фокус — ухватил птицу полностью. На несколько секунд встретился с ее глазами: не боится, сволочь, и сидит низко, вот бы был я котом… Рука сама тихонько расплела обмотку с ноги, вложила камешек, глаза неотрывно гипнотизировали птицу. В мозгу не было ничего, кроме пошло грассируемого мотивчика: «ты не вейся… не получишь, черный ворон, я не твооооо…».

Вместе с появлением кульминационной буквы «Й», рука взмахнула пращей. Подраненная ворона молча падала с ветки. Филя впился ногтями и зубами в еще живую добычу. О ноже вспомнил только когда от птички, мало что осталось, кроме перьев. Остро захотелось жить. «Нужен огонь!» — пульсировало в мозге, вытесняя остатки разбитной песенки. Филя заходил кругами. За центр и ориентир взял дерево, на котором сидела ворона. Собирал валежник. Наломал сосновых веток на подстилку, не останавливаясь, срезал несколько длинных и прямых орешин. Наткнулся на круглый камень, подрыл вокруг, вывернул да тоже прикатил к лагерю. «Мозг уже называет эту кучу лесного мусора лагерем» — отметил Филя. Он вообще поразился тому, что воспринимал происходящее как посторонний зритель, откуда-то сверху. Абсолютно притупились телесные ощущения, холод, боль в мышцах, только мысли. Там, внизу, мальчишка с сутулой спиной. Возится, собирая сучья, деловито и сосредоточено, наматывая круг за кругом вокруг «вороньей» сосны. Из этого морока вывел Фильку то ли свист, то ли цокот. Оказывается, ворочая лежачий ствол, он нарушил бурундучью нору, о чем вербально и не вербально ему сообщал хозяин, и даже паралингвистически сообщал. Нагло и напористо, верещал, напрыгивал, скалил резцы. «Вот ведь, малютка, а какой воин. Да, станешь тут воином, коли все зимние запасы под риском уничтожения. Кстати что за запасы? А вот, дико вкусные корешки, орехи и еще орехи. Уф, зараз и не съесть». Вот, кстати, редкая удача — потайная комнатка в бурундучьей норке, была выстлана нежнейшими нитями мха, сухого!!! Завернул в тряпицу, спрятал за пазуху. Долго смотрел на камень. Потом взял круглый валунок, стал поднимать и с размаху кидать на второй, тоже круглый буроватый камешек размером с кулак. Каменная крошка при ударах больно секла руки и лицо. Наконец, от маленького камня откололся кусок: плоский, похожий на каменный нож, со звездочками блестящей слюды на срезе. Филя сел, бережно располовинил сухой мох, спрятал часть за пазуху, завернув в тряпицу. Остаток уложил между веточками. Взял в руки осколок камня и ножик. Примерился так и этак. Понял, как получается искра от полуударов получирканий. Склонился надо мхом. Мир в этот момент сузился до маленького клочка сухой материи. Каменные брызги и искорки летели мимо, изредка попадая и на мох. Филя принимался осторожно дуть на этот клок, буквально вдыхая жизнь. Сколько времени прошло, понять он не мог. Когда мох затлел и от него занялись тоненькие щепки, Филипп вдруг подумал, что ни одной мысли, о том, что у него может ничего не получиться, не было: «Вот оно че! Победа приходит к тому, кто не сомневается, ведь об этом мне и солдат говорил… Где, кстати, этот старый негодяй? Бросил, обрек на смертушку лютую. Стоп, какую смертушку? Кто это здесь заумирал? Выкарабкаюсь и без базара! Нет! без «!». Просто и основательно — «выкарабкаюсь». Костерок потрескивал, Филя держал его впроголодь. Сам не присел, согнул над костром орешину, шнурком от ножа стянул — лук будет. Приладил перышки смолой и нитками к тонкой прямой ветке, заточил на шершавом камешке воронью косточку, зазубрил, прикрутил наконечник — «завтра попробую». Из другой ветки, пояска и камешка бурого, соорудил не то топор, не то дубину. Проверил крепление — стукнул несколько раз по валежине. Не очень надежно, но лучше чем голые руки. Так, в заботах, не сомкнул глаз всю ночь. Пошел по заре искать ручей — сильно пить захотел с корешков. Подумал: «Спокоен я, как будто всегда так жил, и мыслей лишних, типа «что дальше?» — нету». Нашел не то бочажинку, не то старицу — в общем лужица, но водица славная. Попил, присел, огляделся. В тишине кто-то отчетливо кашлянул, треснула ветка. Приближался странный топоток и кряхтение. Филя вдруг стал существовать только как уши и глаза, даже сердечко стало стучать тихонько и редко-редко. На ближайшую поляну вывалился старый барсук. Зверь видал виды. В свое время, в драке потерял глаз. Охромел, выгрызаясь из капкана. Но сейчас он был доволен и успокоен, наел за лето жирку, приготовил теплую берложку. С отдышечкой и ворчанием, уверенно шел он по своим делам. Давненько никто не покушался на его владения. Филя пристроил стрелку, натянул тетиву. Дыхания не было. Ничего не было. Только зверь в десяти шагах и стрела. «Вжик!». «Попал! Попал куда-то!». Барсучина, не разбирая дороги, кинулся прочь. Филипп бежал за ним, удивляясь, куда делась старческая косолапость и медлительность барсука. Успел заметить стрелу то ли в задней лапе, то ли в боку. Кровь на траве из редких рубинов, превратилась в маслянистую ленту. Преследование продолжалось с полчаса. Барсук, уж было позволивший себя практически догнать, нырнул под выворотень. На каменистой возвышенности, видимо, устав искать корнями возможность удержать старый разлапистый ствол, лежало рухнувшее дерево, грозя доконавшей его старости и ветрам оголившимися пальцами корней. Филя, как лис, забегал кругами, отметил еще один возможный выход из-под выворотня, снял рубаху и порты, бросил у обеих лазеек, привязал светлый тряпичный лоскуток повыше к дереву, чтоб приметно было. Порысил в лагерь. Разжег и раздул угольки, запалил головню, схватил еще и круглый валун и обратно. Нашел гнилушку, развел у заднего лаза дымный костер, а сам скорей к выворотню: пристроился на суку, прямо над входом в убежище, валун, чтоб удобно было, в порты засунул, завязал и держал, как зайца за уши, за свободные остатки штанин. С ворчанием выскочил старый барсучина. Дым нарушил спокойствие, мешал носом найти врага. Рана тоже мешала — обломок стрелы задевал стенки берлоги и стрелял болью. Зверь завертелся у входа, пытаясь понять, где спасение. Эта заминка была роковой. Валун ударил сильно, звук получился какой-то чавкающий. Насевшего с каменным топором Филиппа барсук уж не чувствовал. Вечером гордый Филя развел большой огонь. Придумал, как жарить мясо на раскаленных камнях. Сделал из коры подобие туеска, принес водицы. Лес побаловал победителя сухой, хоть и прохладной, ночью и звездным небом. Разделывая зверя, Филя рассеял было возникшую жалось. Отметил сравнимые с медвежьими когти и потертые, но мощные клыки. Порадовался, что не пришлось биться за жизнь с лесным ветераном. Сытость и эйфория позволили сну накрыть мальчишку, быстро и глубоко. Разбудил Филю бродяга. Пришел как по указке, на запах жареного. Да и костер ярко светил. Разбудил пинком, не давая опомниться, схватил за горло. Сжимая пальцы, шипел: «Ну что, фраерок, не все тебе охотником, побудь и дичью!». Спутал поясом и накинулся на мясо. Ел жадно, заглатывая полусырые куски, чавкал, рыгал, шумно хлебал воду. Время от времени посматривал на Филиппа. Становилось не по себе от этого взгляда. Не было в нем ненависти, не было и смысла, только сверлящий, лезущий в душу щуп. Выглядел бродяга не очень: весь в рванье, щетина и волосы с колтунами, лоб и щеки иссечены рябью — видать оспа или прыщи подростковые, зуб один-одинешенек торчит. Руки худющие, с когтистыми скрюченными пальцами (только помнил эти пальцы на шее у себя Филиппок — железными показались). И запах смрадный, запах хищника, опасного и безжалостного. Поел злодей, подошел к Филиппку и вдруг ударил. И бил, молча и не спеша, выбирая места побольней, не давая забыться. Долго бил и умело. Судя по всему, на себе проверенные пытки показывал. Боль и ужас заполнили Филиппка. Стали сутью и содержанием. Сначала страшно стало, жалко себя, потом непонятно: за что? зачем? Много мест у себя на теле, обнаружил Филиппок, где взрывалась нестерпимой волной адской силы боль. В каждом месте она была разная. Филиппок понял вдруг, что уже не живет болью, а пытается для себя обозвать и запомнить каждое ощущение, пытается с меньшим уроном под удар самим телом подставиться. Четко увидал, что жизнь за тело держится тонкою ниточкой. Воля только и удерживает ниточку, не дает оторваться. Тут издали услыхал шипящий голосок — вражина что-то говорил: «… думаешь, зачем тебя жить оставил? Чтоб ты, червь, и допустить не смел меня ослушаться, чтоб остаток дней поганых жил и дышал только страхом и покорностью. Иль ты, герой, не сломался…? АСЬ?» Отвел Филя голову, взгляд опустил, и не притворялся, а реально сил в себе на любой ответ не нашел. И тут видение промелькнуло, моментальное — бурундук, который рыкал и зубы скалил. Слышит смех, квакающий, и приказ: «Лижи ноги в знак покорности, червь!» И видит перед лицом ноги, обмотанные рваными кусками гнилой не выделанной шкуры, в струпьях, черные от грязи, ногти поломанные — копыта бесовские, а не человечьи ноги. Опять увидал себя сверху Филиппок, только не отрешение, а белый пламень в мозгу почувствовал. Увидел, как мальчишка обманчиво, медленно и неуклюже (руки-то скручены за спиной) потянулся лицом к ужасным ногам. Как расчетливо, беря сухожилие клыком, вдруг мотнул головой. Ногами толкнулся, крутясь всем телом, удерживая

челюсти мертвым замком. Подорвало рывком и болью бродягу — упал, руки раскинул, встать попытался на карачки. И уже мертвый замок, молнией перекинулся на кадык, клацнули зубы круша хрящи. Не выдержала шея рывка — развалилась ранищей, хлестнула, залила кровищей глаза Филе. Ослепший, истративший последние силы, снова почувствовал свое болью звенящее тело, и вдруг чьи-то руки и голос:

— Все, ты победил!

— Солдат! — мелькнула в голове последняя мыслишка — и провал.

Глава пятая

Снова вместе

«Дзенский учитель Хакуин слыл среди соседей человеком, живущим беспорочной жизнью. Рядом с ним жила красивая девушка, родители которой владели продуктовой лавкой. Внезапно родители обнаружили, что у нее должен появиться ребенок. Они были в ярости. Девушка отказалась назвать отца ребенка, но после долгих настояний назвала Хакуина. В большом гневе родители пришли к учителю. «Так ли это?» — вот было все, что он сказал.

После того, как ребенок родился, его принесли к Хакуину, К этому времени он потерял всякое уважение окружающих, что совсем не волновало его. Он окружил ребенка заботой и теплом, брал у соседей молоко для ребенка и все, в чем тот нуждался. Через год девушка-мать все же не выдержала и сказала родителям правду: что отцом ребенка был молодой человек, работавший на рыбном рынке. Отец и мать девушки сразу пошли к Хакуину, просили у него прощения, долго извинялись перед ним и просили вернуть ребенка. Хакуин охотно простил их. Отдавая ребенка, он сказал лишь: «Так ли это?»

Очнулся. Тепло. Над головой положок, рядом костер трещит, на огне котелок булькает. Тела как будто и нет. Не пошевелиться, не повернуться. Руки увидал с туесом, напился и опять в забытье. Только уж с удовольствием, мягко так, как листочек на землю, покачиваясь и кружась. Пришел в себя окончательно. Кругом утро, холодно. Встал. Дошел до кустов, понял, раз по нужде приперло, значит живой. Вернулся к костру. Солдат спал, укрывшись кафтанишкой. Филя взял котелок, сходил к бочажинке, набрал водицы, нарвал попутно брусничного листа. Подкормил огонек. Приладил котелок к жару. Заварил чайку. Глянул на солдата — тот уже сел и безмолвно наблюдал за Филей. Слов почему-то не было. Молча, по очереди, пили брусничный чай. Сели спина к спине, чтоб побороть утреннюю сырость и промозглость. Первым заговорил Филя:

— Спасибо за науку, теперь многое по-другому стало.

— Ты молодцом! Мой капрал был бы доволен. Выжил как надо. Бродяга этот, конечно, перегиб (кто его мог предвидеть?). Я уж хотел вмешаться, да не успел… Сам ты уже можешь…

— Бродяга этот мне самый главный урок дал, — говорит Филя, — даже и не знаю, как сказать об этом, но чувствую, что смерть учит жить. Только вот почему он такой, откуда в нем столько черноты?

— Про то знать или судить не дано. Однако прав ты: не зря он на пути твоем попался. Выживал ты как матерый мужик. Бой смертный провел единственным верным способом, и сил малых как раз хватило. Так что с крещеньицем. Теперь на тебе ответственность. Всегда помни, что можешь отправить в страну вечной охоты сильного врага. Не марайся со слабым. А победа настоящая тому дается, кто справедливую причину имеет победить и веру.

— Я запомню, дядька солдат, скажи мне, как имя твое, а то ведь до сих пор, стыдно, да не знаю?

— Скажу, как сам вспомню. Шутка ли, всю жизнь ко мне не по имени не обращались, да и поверье есть: на войне имя беречь, — чтоб значит, поменьше отношений, по меньше привязанностей, — меньше боли и потерь… Вот и отвык.

Не сговариваясь, собрали котомки и пошли. Cолдат шел. Виделась ему мать, молодухой еще. Будто протягивает кринку с молоком и ласково зовет по имени. От видения было спокойно, но печально — мать уж давно там, где встреча не скоро еще возможна. Филя шел и упивался тем, что опять попал в состояние парения и держал на ниточке идущего с котомкой мальчика. Не было ни усталости, ни тяжести — просто полет в тишине. Просто путь и он, Филя. На привале обсудили, что не плохо бы к люду выйти — в баньку, к кабацкой еде, да и зима не за горами, кой-какое снаряжение нужно. Ноги сами принесли к дороге. Пыльная лента, извиваясь, огибала скалистый холм. Следы людей делали путь интересней и вроде короче. Вскорости наши путники нагнали пару возков. За старшего был прямой, как ружейный ствол, мужичек — седой, кряжистый. Смотрел смело, но приветливо. Сам завел уважительную речь, пригласил присоединиться, старого ветерана, для спокойствия, а то, мол, озоруют на дороге. На возках ехала пара девчушек, заметив Филиппка, стали чирикать и смеяться как две синички, чем вызвали внутреннюю улыбку солдата. Рядом, держась за возки руками, шли молодые мужички. Бедно, но аккуратно одетые. У всех за кушаками топоры. Отметил солдат и походку, пружинистую и легкую. Из расспросов прояснилось, что лесные добытчики идут на ярмарку, торговать добытые за лето дикий мед, таежную ягоду, вяленую рыбицу. Гордость всей деревеньки — изделия кузнеца — поясные ножи редкой работы в изукрашенных бусинами ножнах. Видя интерес солдата к ножам, старик охотно рассказал, что деревня была основана вокруг маленькой крепости. Солдатики завели семьи, детей, хозяйства. Командир их и в мирной жизни был главой. В старости стал дарить каждому мальчишке-подростку ножик поясной, перековывая сабли первого отряда. Традицию развили в семейный промысел. Сабли кончились, а ножи и после, делали отменные, и далеко шла слава, будто ножики эти меняли судьбу хозяина, вели к истинному предназначению. Повертев ножик в ладони, солдат одобрительно поцокал. Форма простая, ручка ухватистая, баланс понятный, и при всей мирности и лубочности ножик был боевым, хоть и к любой работе годным. Филя сначала поиграл в гляделки с девчонками. Удивился появившемуся внутреннему спокойствию. Похоже, девчата тоже это спокойствие почувствовали и посчитали силой. Одна, чернявенькая, постреливала глазками и краснела … «Ну, проясним у костерка», — думал себе Филя и шел дальше. Скоро его внимание собралось на беседе старика и солдата. Цепко смотрел он на то, как играет клинком рука солдата.

— Эй, прохожий со смазливой рожей, — решилась осмелеть чернявенькая, — купи у деды ножик, я тебе ножны вышью!

— Ножик знатный, красавица, да видать не время его в твои ножны примерить, не богат я денюжкой. Расскажи, где найти тебя, заработаю — приду за ножиком!

— Ишь ты, и имени не сказал, а уж в гости просишься. Шустрый да?

— Ну, хвастать нечем — обычный я! — и улыбнулся. — Идем вот с солдатом, путь ищем.

— Куда путь-то?

— Про то, не думаем — оно само получается, нужный путь ясен становиться.

— Странный ты… А дом у тебя есть? Родители?

— Есть, красавица, как не быть. Только хочу я самостоятельным стать. Научиться у солдата вон…

— Чему ж солдат научить-то может?

— Сначала я драться хотел научиться, а теперь всему… Много в нем правильного и простого».

— Эти солдаты такие безобразники, вечно заморочат честную девушку и переведутся служить в Забайкальский военный округ. Ты этому уже обучился?

— Нет, я как раз учусь голову не морочить ни себе, ни людям. Вот как ты мне вопросами все прояснила! Умница.

Покраснела умница, примолкла. Тут и к ночевке прибыли. Мужички так споренько забегали, как муравьи. Лагерь сбили, ужин на всех спроворили. Солдат тихонько говорит Фильке:

— Вот, Филя, такие мужички и есть лучшие воины: не числом, не доспехом, а старанием и простотой верх берут. Уж я то видел.

Завечерело быстро, спать улеглись. Солдат сторожить взялся — ужин отрабатывать. Дед седой тоже не лег. Толи не спалось, толи не верил до конца. К утру тихонько беседу завязали, стали вспоминать танцы, которые в родных деревнях парни танцуют. Дед не усидел, начал с рассказа, а там и показывать коленца стал. Тут солдат Фильку растолкал: «Смотри, — говорит, — потом скажешь, что понял». Дед говорил, что командира старого танец этот. Командир, дескать, перед сечей, чтобы войти в боевой настрой, ломал коленца, и от него пошло мужчинам учиться ломанию. Говорил, говорил дед, встал, махнул рукой и ударил ломания. Выглядело это странно и захватывающе. Корпус как бы терял равновесие, ноги делали поспешные шаги — чтобы не упасть. Руки плетями взлетали, аж посвистывая. Взгляд у деда был веселый, бесшабашный, направленный куда-то внутрь. Движения не заканчивались, перетекая одно в другое. Не повторялись, поражая мощью и мудреностью. Воздух, казалось, уплотнился коконом вокруг танцора. После притопов, оставались изрядные вмятины на земле. Ритм захватил и заставил раскачиваться в такт движению. Помолодевший, легкий и стремительный танцор остановился, и сразу, осунувшись, снова превратился в старика. Филя тихонько сказал солдату:

— Это не танец, а будто бился дед с невидимым противником…

— Главное, — сказал солдат, — он двигался, как сердце говорило, не как мозг, не заучено. Из души шли движения — такими и в сече рубятся. Когда для мысли нет времени. Когда ты как зеркало, отражаешь все вокруг и врага. Нет места в сече ни страху, ни злости, ни жалости — не сердечные это категории. Делаются такие вещи не той силой, которой, например, пахарь или кузнец дело ладят, а силой внутренней.

— Дядька солдат, а как же эту внутреннюю силу развить?