Мюрид революции
Шрифт:
— Ну как же тебе сказать иначе, если ты не понимаешь? Ведь я больше тебя прожила на свете и лучше знаю, что и как. Сейчас каждый ласкает тебя взором, а при неудачном замужестве страдать тебе… Да еще мне. Разве мало случаев, когда выйдет девушка замуж и свадьба еще не забыта, а столько хлебнет горя, что в отчий дом возвращается. Не думай, что тебе особая судьба предназначена. Будь осторожна, доченька. Когда человека сажают в тюрьму — это неспроста!..
— Мама! — возмутилась Хава. — Вы обижаете меня. От Дакаша мы никогда не видели плохого!
— В том-то воя и беда, — не унималась мать, — что все девушки до замужества так думают.
Хава опустила голову.
— Почему вы так недоверчивы, мама? Откуда вы знаете все это?
— Знаю, потому что прожила жизнь и видела жизнь других…
В этот момент дверь отворилась, и на пороге появился отец. Брови его были сурово сдвинуты, что не предвещало ничего хорошего. Он молча кивнул дочери, и та послушно вышла в другую комнату.
Уловив отдельные слова из разговора матери с дочерью, он догадался, что речь идет о молодом Шерипове, и решил вмешаться. Разговаривать с дочерью было не принято — это было ниже достоинства главы семьи, но жена должна была знать его решение и беспрекословно выполнять его.
Богатый нефтепромышленник Абдул-Муслим Билтоев, которому внезапно привалившие деньги вскружили голову, был уже не тем скромным человеком, который даже радовался, что может выдать дочь за сына уважаемого, хоть и не богатого офицера Шерипова. Теперь это обязательство тяготило его. Выбор жениха для Хавы представлялся ему важным шагом в его финансовых расчетах и должен был увеличить богатство семьи.
Оставшись наедине с женой, он прошелся по комнате, потом остановился, сурово оглядев ее с ног до головы, и произнес тоном, не терпящим возражений:
— Джамалдин Шерипов порядочный человек, но сын его связался с босяками и вместе с ними угодил за решетку. Не хватало еще, чтобы Хава думала об арестанте! И это даже к лучшему… Ты поняла?
Падам побледнела и молча склонила голову. Гнев Абдулы-Муслима Билтоева в доме считался страшнее кары божией.
А в это время в соседней комнате Хана с грустью смотрела в окно. Она догадывалась, какой разговор происходит сейчас за стеной, понимала, что там, наверно, произносится приговор ее счастью. Приговор окончательный — ведь ей и в голову не приходило, что можно не подчиниться воле родителей, так она была воспитана. Конечно, тогда, в городском саду, она сказала Асланбеку, что родителей подчас можно и не послушать, но ведь это были слова, озорные слова, не более!..
И все же какое-то упрямство жило в ней. Ах, если бы она могла поговорить с Дакашем!.. И вдруг она увидела его. Он медленно шел по противоположной стороне улицы, повернув голову в сторону ее окон. Увидев Хаву, Асланбек чуть заметно кивнул ей.
Со страхом оглянувшись на дверь, девушка поспешно выскользнула на улицу, пересекла мостовую и молча остановилась перед Асланбеком. Еще минуту назад ей хотелось поговорить с ним, а сейчас, видя его серьезное лицо, она поняла, что так
— Мне сказали, что ты там… — с трудом вымолвила наконец Хава.
— Да. Был там. — Он недобро усмехнулся. — Только сегодня вышел.
— И ты… — Она не знала, что спросить.
— Сегодня уезжаю во Владикавказ, — сказал он, — буду встречать своих друзей. Новых друзей…
Она ничего не поняла и промолчала. Вдруг он ласково, совсем как прежде, улыбнулся ей, крепко пожал руку и пошел прочь.
Нет, это был уже не прежний, а другой Дакаш!
XIII
Холодным утром в начале марта 1917 года, незадолго до восхода солнца, отворились ржавые железные ворота владикавказской этапной тюрьмы и на мощенную булыжником площадь вылилась толпа выпущенных на волю политических заключенных. Тут были люди почти всех народностей Кавказа, да и не только Кавказа. Жители Молоканской слободки, рабочие и кустари с соседних улиц наперебой угощали освобожденных чуреками, сыром, кусками отварной баранины и вином. Многих пришли встречать родственники, друзья, и теперь, шумные и взволнованные, они толпились вокруг бывших узников.
Только богатые мещане да трусливые чиновники опасливо жались по сторонам, настороженно приглядываясь к страшным политическим.
Среди встречающих был и Асланбек, приехавший сюда вместе с Лозановым. Конан, сияющий как именинник, переходил от одной группы к другой, но глаза его славно продолжали выискивать кого-то. Вдруг он бросился к распахнутым воротам тюрьмы. Там, тяжело опираясь на плечо юного горца, стаял человек с внешностью старого рабочего. Близорукими глазами, сквозь очки в медной оправе, он оглядывал толпу и счастливо улыбался.
Когда Асланбек тоже пробрался к воротам тюрьмы, два старых рабочих все никак не могли выпустить друг друга из объятий. Только и слышалось:
— Конан!
— Иван!
Лишь немного успокоившись, Лозанов заметил Асланбека и притянул его к себе.
— А это, Иван, Асланбек Шерипов, — сказал он. — Орел горный. Высоко летает. — И весело подмигнул смутившемуся юноше.
— Радченко, — просто оказал рабочий, протягивая руку.
Пожимая эту руку, Асланбек не мог оторваться, от его глаз, столько в них было ума, проницательности и какого-то достоинства.
— А теперь, — продолжал Лозанов, — повернись сюда. Познакомься с молодым человеком…
Шерипов повернулся и только теперь обратил внимание на стройного горца его лет, того самого, что поддерживал Радченко, когда они выходили из ворот тюрьмы.
— Ты же, насколько я знаю, разыскивал его, — донесся до него голос Конона. — Вот и пришло время свидеться. Это Решид, сын Гази.
Молодые люди крепко пожали руки, а глаза их как будто с пристрастием изучали друг друга.
— Я давно слышал о тебе, — сказал Решид.