На дне Одессы
Шрифт:
Яшка отпустил всех извозчиков и Клопа и стал знакомить Надю с садом. Оп показал ей сцену под навесом, павильон для танцев, в котором 40 пар слободских и молдаванских кавалеров и дам откалывали падеспань и перестреливались конфетти, буфет.
До начала концертного отделения на сцене оставалось полтора часа. Яшка угостил Надю бифштексом на масле, мороженым, лимонадом, покачался с нею на качелях, послушал в фонографе куплеты г-жи Зины Мирской, глубокочтимой и уважаемой господами белоподкладочниками, и потом
У тира стояло человек 10 каменщиков в высоких сапогах, картузах и пиджаках поверх рубах. Они лузгали семечки и глазели на стоявших в глубине тира французских капралов, сработанных из дерева и картона, зверей — зайца, медведя и тигра из такого же материала — и бутылки, висевшие бахромой под потолком. Капралы и звери были изрешечены пулями.
У входа в тир, справа, за стойкой стоял хозяин тира, красивый мужчина в черных усиках и заряжал ружья. Ружей было больше дюжины и они стояли в раме на стойке.
— Эх! Надо пострелять! — сказал громко Наде Яшка и обратился к хозяину: Будьте любезны, г-н Ильченко, и дайте мне одно ружье.
Хозяин подал ему заряженное ружье. Яшка взял его в руки, прищурил левый глаз и прицелился.
— Вы во что целитесь? — спросил хозяин.
— А вот в этого мента-городового, — и Яшка указал на толстого французского капрала.
Хозяин рассмеялся.
Бах! раздался выстрел.
— Пальцем в небо! — крикнул какой-то пробегавший мальчишка.
Яшка действительно попал пальцем в небо. Он попросил новое ружье и во второй раз прицелился в капрала. И опять попал пальцем в небо.
Яшка сделал потом один за другим 20 выстрелов и все неудачных.
Неудача его вызвала хохот в собравшейся публике. Яшка разозлился.
— До утра стрелять буду, а попаду в тебя! — крикнул он толстому и неунывающему капралу.
Бах! Бах! Бах! — палил Яшка.
Дзинь! Двинь! Двинь! — звенели бутылки.
Все заряды его попадали в бутылки.
Яшка неимоверно потел и метал искры из глаз. Ему было неловко перед Надей. Когда он прицелился в тридцатый раз, его дернул за рукав какой-то плохо одетый субъект и сказал:
— Да брось, товарищ, стрелять. Тут тебе не везет. На тульче (толчке) дело другое. Там «стрелять» (воровать) легче.
Яшка повернулся и радостно проговорил:
— А, Сенька. Здорово.
— Брось стрелять, — сказал Сенька.
— Бросаю. А жаль. В мента хотел попасть, да не везет.
Он расплатился с. хозяином и представил Сеньке Надю:
— Моя бароха (любовница).
Сенька неловко подал Наде руку.
— Нравится? — спросил его Яшка шепотом.
— Ничего, — процедил Сенька. — Девочка клевая (хорошая).
В это время послышался звонок. Публика сорвалась с аллей, с качелей, выскочила из павильона для танцев, из-за кустов и потоком устремилась к сцене. В минуту вокруг сцены образовался густой,
— Бежим и мы, — сказал Сеньке и Наде Яшка.
И они побежали.
Яшка и Сенька штурмом взяли столик под навесом, — они отбили его у трех городских «шпаков» — и потребовали самовар и пирожные. Когда самовар был подан, Надя отложила в сторону зонтик, скинула перчатки и разлила по стаканам чай.
Раздался второй звонок. Толпа зашумела, как настоящий лес, разбуженный грозой, стала напирать со всех сторон и чуть не смела все столики вместе с кипящими самоварами и чайной посудой. Яшка и Сенька грудью защитили свой столик.
Раздался третий звонок и взвился занавес. На сцену вышел какой-то господин, брюнет в черном сюртуке с нотами в виде трубки в руках, и запел слегка надтреснутым голосом, «с чувством и расстановкой»:
Ты-и по-о-омнишь-ли
Что-о-о обе-е-ща-а-ла-а-а?!
— А что она обещала?! — раздался среди торжественной тишины пискливый и задорный голос с высокой акации, в ветвях которой весьма удобно устроился какой-то сорванец.
Сад захохотал.
Брюнет пропел без особенного успеха три цыганских романса и удалился. В толпе пронесся говор:
— Сейчас Катков! Катков сейчас выйдет!
Столы под новым натиском толпы, жаждущей увидеть поближе своего кумира, затрещали. Позади послышались сердитые голоса:
— Пожалуйста, мунсью, полегче! На мозоль!
— А я почем должен знать, что у вас мозоль?!
— Да что с ним, Юрка, раскомаривать! В ухо его! Тоже хитрый выискался!
— Я городового позову!
— Хоть весь Бульварный и Александровский участок!
Из-за кулис вдруг горохом выкатилось на сцену тренькание балалайки и слова разухабистой русской песенки:
Я спою про нашу,
Песню про Малашу…
Сад заревел теперь, как сказочное многоголовое чудовище:
— Браво, Катков! Ура-а!
И в воздухе замелькали платки и картузы.
VIII
КАТКОВ
Столы жалобно-жалобно затрещали. Где-то со звоном полетели на пол стаканы и ложечки и раздался отчаянный женский голос:
— И что они делают?! Задушить хотят!
Из-за кулис между тем, не торопясь, медленно выходил высокий, худощавый парень с симпатичным лицом, одетый великорусским пастухом, в лаптях, в рубахе, стянутой на животе шнурком, в высокой соломенной шляпе и длинных, цвета льна, волосах. Он держал в левой руке балалайку, бренчал на ней и напевал «Малашу».