«На этой страшной высоте...». Собрание стихотворений

Головина Алла Сергеевна

О, ангел мой, не спорь и лишь последуй, Хоть — замирись (до мира — далеко). Я прихожу еще — не за победой (Быть героиней сладко и легко). О, ангел мой, прекрасны дщери мира. Я — не из них. В соблазн не возведя, Я говорю тебе, что нынче лира — Что струи неподвижного дождя. Так выше крылья! О, сомкни их тесно Над самой головою, как — одно. О, ангел мой, упрямый и прелестный, Я без тебя иду, как ключ, на дно. 22.9.1942

«Город каменный, солидный…»

Город каменный, солидный. Провожатель мой завидный. Парень статный, парень видный. По гостиному двору Водит паву поутру, Приглашает к серебру. — Нам колечки позвончее, Чтоб по гроб носить на шее! Чтоб сердечки их слыхали, Чтобы слезы просыхали В ночь весеннюю бессонну От веселого от звону, Чтобы

паву при разлуке Не смущал никто во скуке, Чтобы чуял, что — чужая (Ждет иного урожая), Чтоб, когда сойдемся вместе, Сладко стало бы невесте, Чтоб сердца соприкоснулись, Цепи белые сомкнулись. — За прилавком алая баба, Словно заяц из ухаба, Смотрит — колотая жаба, Говорит в ответ слащаво: Что за диво, слово право? И тебе ли обручаться, Коль навек пора прощаться? Парень будто ты и путный, Ветерочек твой попутный. У тебя, небось, за морем Есть жена, давай поспорим. Так вальяжна, что под пару Поддает где надо жару. Ведь сюда назад дорожки — Семиверстные сапожки, Нашей дуре дай сережки, Две жемчужные горошки. Паруса твои порвутся, Корабельщики собьются, Волны вспять не повернутся. 12.11.1942

«С швейцарской миссией уплыть…»

Малиновка моя, не улетай, Зачем тебе Алжир, зачем Китай?

Г. Иванов

С швейцарской миссией уплыть — В Шанхай, подальше всех Австралий. Забыть себя и Вас забыть На островах чудесных Бали. Чуть-чуть глаза подрисовать И белые цветы — к пробору. И загореть. Не ждать, не звать. Не верить звездному узору. Работать: англичан везти В колонии, домой — французов. Менять заложников. Спасти В пожар как можно больше грузов. Купить японские стихи, Китайского божка, что с рыбой. Шелка легки, теплы, сухи, И стать — Царевною Улыбой. Там улыбаться суждено И рикшам, и последним гейшам. И будет так заведено У нас потом всегда в дальнейшем. Восток сощурил длинный глаз, Манит подальше — за женьшенем. Не совершай в степях намаз, Мы вере предков не изменим. Там тигры. Уссурийский край. И царь зовется Берендеем. А где же был меж речек рай, Чью память мы всегда лелеем? За ним бы надо повернуть, Вернуться нужно в общем даже. Тут север Польши. Обогнуть — Все рубежи, межи и кряжи. О, речка Мирка, а другой Я что-то здесь еще не вижу. Я спину изогну дугой, Я прыгну, не возненавижу… Как сладко, заключив контракт, Его исполнить и вернуться. Довольно дуться. Первый акт Закончен. Можно улыбнуться. Я научилась языкам И сказкам самой первой ночи. Мы миримся. И по рукам. Нет больше слов, ни сил, ни мочи. 1942

«Это было головокруженьем…»

Это было головокруженьем: Окна замерцали, как вода, Раздались аршины на сажени, А углы исчезли без следа. И на прежнем нашем огороде, Видит Бог, века не политом, Гряды продолжали в том же роде: Каруселью, смерчем и винтом. Каждая цвела хоть лебедою, Каждая мечту произвела, Одуванчики рвались ордою, Ворохом перинного тепла. Например, посеянная дедом, Где-то у бассейна, резеда Шевельнулась и кисейным бредом Возместила некие года. И в воронке ветреного мая, Шутки ради что-то прополоть, Это я прошла, глухонемая: Не душа, не память и не плоть. И как в зале отразилась слева, На прозрачном воздухе — одна. Мой двойник нездешнего посева, Милый друг пророческого сна… Что не ждет уже довоплощенья, Только теребит, не торопясь, Наше неудачное сращенье, Сквозь стихи затеянную связь. И глазами упрекнула снова За вот этот пышный огород, Что цветет почти что с полуслова, Даром в стороне который год. 28.5.1945

«Братец Дремушка, сестрица Аленушка…»

Бродит дрема Воле дома…

Из песни

Братец Дремушка, сестрица Аленушка Сели в лесу около пенышка. Стоит копытце — полно водицы. — Аленушка, я хочу напиться. Не пей, ты станешь белым оленем, Меня забудешь утром осенним… Алеет брусника, густа черника. Судьба таинственна и двулика. — Не пей. Подожди. Есть дворец за лесом И водометы под навесом. Там слуги в жупанах, как павлины, И

кубки из золоченой глины. Крученый панич по стенам взбегает, И каждый меня с тобою узнает. Не пей, мой любимый, мой мухоморчик… Но мимо да мимо ее приговорчик. И белый олень, сухостой ломая, Бежит, не видя, не понимая. …………………………………… Асфальт от жары растопился липко. Поет в ресторане нежная скрипка. — О, где ты, о, где ты, мой братец древний? Я все исходила земли, деревни. И мой каблучок на асфальте черном Оставил следы — не задернешь дерном. Глаза у меня, как тогда, оленьи, Да ты-то полон скуки и лени. Меня не помнишь, меня не ищешь. Зачем тогда ты по свету рыщешь? Живешь ведь где-то, глядишь куда-то, И мне дороже Дремушки-брата. Я жду тебя, как дочь дровосека, В хаосе самого злого века. 1966

ОДЕССКИЕ ВЗРЫВЫ (1918 года)

По небу ползла черепаха, А может быть, странная туча. Тогда мы смотрели без страха, Хоть туча была неминуча. Взрывались лиловые газы, Смертельные, над облаками, Дымком, приносящим заразы, Искали газоны и скамьи. Мы были детьми и смотрели, И слушали: окна звенели, Стекло разрезалось на трели, Сияющие на панели. Тогда в Александровском парке Нас няни готовили к смерти. Тот ветер, несильный и жаркий, Несли черепахи и черти. Мы выжили… Рассосалось Над нами страшилище чада. Мы выжили (жалость — не жалость?), Но плачут помещичьи чада. На рейде стоят пароходы, Вверху Недреманное Око Сквозь все облака и отходы Взирает над садом и доком… И позже, на ледоколе, Уже покидая Одессу, Мы помнили даже о школе Сквозь розовую завесу… 15.12.1977

«Из детской молитвы вылетел ангел…»

Из детской молитвы вылетел ангел. Он бабочкой бился о зеркала… Луна подымала оранжевый факел, А звезды спускались на купола… Не те, что рубинами Кремль окружают, Те звезды мертвы (хотя — хороши)… А те, что дорогу вверху продолжают Для космонавтов и — для души. Молитва сверкала, и синие окна Ее отражали, как факел в ночи. Молитвы свивались в такие волокна, Что были остры, как мечи и лучи. ………………………………………… А детская комната пела, и снилось Ей царство Пиноккио или — солдат. Щелкунчик сдавался кому-то на милость, Он — полон заплат, полосат и носат. От одеяла взлетела молитва, Со сложенных рук, с преклоненных колен. На пестром ковре разгорается битва: Убитые есть и — попавшие в плен. 2.11.1979

«Провинция (какая? Все равно)…»

Провинция (какая? Все равно) Давала бал помещичий? Дворянский? Летели кони в странное «давно», Где фрески в залах и на стенах станцы. Тут на эстраде занавес взошел, И местная красавица запела О том, что смерть спасение от зол, Что у любви не видится предела. Она (о, будто бы) бессонницей больна, Она (о, будто бы) рыдает у скамейки, Она зовет, и молится она, У Клеопатры занимает змейки. А в публике и шорох, и молва, Язвительней улыбок не бывает: Она — красавица, помолвлена она, Кого же, бедная, напрасно призывает? Да, у нее есть молодой жених, Он шатен и богат (к тому ж и вправду молод), Во фраке, скромен, незаметен, тих, Хотя я глазах его ревнивый холод. Но самое ужасное, что ей Другой, совсем другой сегодня мнится… Она его не знает, он — изгой: Онегин, ангел, голубая птица. 14.11.1979

«Так забывают дети…»

Так забывают дети, Так помнит покорно мать, Но созданы мы на свете, Давая, не принимать. Щедры и прозрачны руки, Светлы и сухи глаза, А вечером звон и стуки И в поле пустом — гроза. И путник далекий где-то, Блуждая, увидит дом, Чьей памятью лишь и светом Он снова во тьме ведом. Париж

«Принимая любовь, как судьбу…»

Принимая любовь, как судьбу, Я тебя поджидаю в гробу. Ты ушел, как уходят на час, Ты вернешься, как в первый раз. Разве кто разведет двоих, Сдвинет руки, нежней твоих, Что над нами в раю легли, Что от страсти не сберегли, Что свели на века навек, Что раздвинут и пыль, и снег, Что далеки, теплы, щедры Все обиды и все дары? Прибран рай, словно в день седьмой. Ты придешь — и ты будешь мой. Париж