На излом клинка. Книга третья
Шрифт:
Однажды мне с полуэскадроном пришлось принять участие в подавлении бунта крестьян против своего помещика в Польше. Переполненные гневом и отчаянием, люди ворвались в дом помещика и убили самого его вместе с семьей и слугами, из числа наиболее им ненавистных. Бунт был жестоко подавлен местной властью, и я порадовался тогда, что моим гусарам не пришлось мараться в крови этих несчастных. Тоже было и в самой России. Поэтому я особенно не удивился, что где-то на северо-востоке этой огромной страны появился претендент на императорский трон под именем Петра Федоровича, умершего или, как шептали, убитого мужа императрицы Екатерины. И его появление всколыхнуло страну. Удивляло больше другое. Емельян Пугачев, простой человек, смог увлечь за собой яицких казаков и стал захватывать крепость за крепостью. Посланные против него воинские отряды были разбиты или переходили на сторону Пугачева. Я понимал почему солдаты, выходцы из крестьян, легко сдавались в плен. Тому виной было их
Наш полк вошел в сводный корпус генерал-майора князя Голицына, моего бывшего полкового командира. Сначала мы отправились в Казань, а оттуда по Ново-Московской дороге к Оренбургу, осажденному мятежниками. Князь выделил часть своих сил в отдельные воинские команды – деташаменты, которым поручил подавить очаги восстания в Закамье и Заволжье. Каждый из них должен был двигаться своим путем, громя отряды мятежников. В один из таких отрядов попал и я. Наш деташмент под начальством подполковника Коробьева состоящий из пехотного батальона и двух эскадронов гусар, шел слева от Ново-Московской дороги, от селения к селению, препятствуя мелким пугачевским отрядам собирать провиант и фураж. Кроме того, приходилось сражаться с расплодившимися отрядами разбойников, грабивших местное население. Главная колонна корпуса двигалась по самой дороге, и по мере надобности, Коробьев посылал кого-нибудь из офицеров в штаб к Голицыну с донесением. Я назначался выполнять подобные поручения чаще других, ибо подполковник ко мне почему-то благоволил. Само собой, быть на виду у начальства – не последний козырь в колоде успешного продвижения по службе, сразу же после родства и знатности, в чем русская армия не так уж и отличалась от армии французской. Однако особую роль, тем не менее, играл случай, порой счастливый, а обыкновенно – слепой. Я встречал подобные примеры в армейской среде. Знавал я девятнадцатилетнего желторотого прапорщика, за один год прыгнувшего в капитаны без всякой протекции, лишь по воле случая, и сорокалетнего поручика, храброго и дельного офицера, не повышаемого лет пятнадцать.
Глава четвертая. В штабе корпуса
Как завершилось очередное поручение подполковника Коробьева вам уже известно. И в штаб корпуса на этот раз я попал вместе с карабинерами полковника Шепилова, прибывшими в село, где располагался князь, едва до полуночи. К тому времени я был совсем разбит и вымотан дорогой, что не позаботься обо мне ординарцы полковника, упал бы прямо на улице. Меня отвели в избу, дали место на полу на овчинном тулупе подле печки, и я провалился в глубокий сон, проспав беспробудно до самого утра. Я бы продолжал спать и дальше, сборы карабинеров и громкие голоса ничуть не мешали мне, но меня буквально растолкал один из младших адъютантов князя, поручик Сокордин, молодой человек лет двадцати двух, знатный и, как говорили, с большим состоянием. Я знал его едва-едва, видел несколько раз в штабе. Он участливо поинтересовался моим здоровьем и сказал, что генерал упоминал обо мне и приказал к нему явиться.
– Прямо сейчас? – испугался я, вспомнив, в каком плачевном виде была вчера моя одежда.
– Нет, – обнадежил меня поручик, – прибыть надобно к одиннадцати, время еще есть.
С ним же я передал свое донесение, зная, что ничего срочного в нем нет.
Добрая хозяйка, вызвалась помочь моему горю, так что к назначенному времени моя форма выглядела сносно. Я умылся и припудрил скулу с пожелтевшим синяком. Больше всего неприятностей доставила мне рана на голове. Удар поляка, как я уже говорил, пришелся вскользь, срезав волосы и кожу. Крови тогда вытекло много. Сейчас, рана засохла, но вокруг нее пришлось выстричь волосы, что несколько испортило мою наружность. С болью в душе я согласился на повязку вокруг головы. Все лучше, чем ходить с проплешиной. Бриться мне было нечем, сумка с бритвенными принадлежностями находилась у денщика и пропала. Впрочем, проведя рукой по щекам и подбородку, я счел наличие едва заметной щетины не таким уж и страшным непорядком. Наконец, заглянув в таз с водой, я нашел свой вид удовлетворительным, крепко расцеловал миловидную крестьянку, покрасневшую как девушка, и отправился к генералу.
Князь Петр Михайлович Голицын держал свой штаб на постоялом дворе. Еще только входя в распахнутые ворота, я увидел настоящее столпотворение: мимо спешили посыльные, сновали денщики, рядом поили лошадей, въезжали и выезжали всадники. Все это как раз и называлось армейцами бессмысленной штабной каруселью. Я вошел в большущий деревянный дом, перегороженный внутри на две половины: в одной было что-то вреде трактира, а в другой можно было переночевать проезжим путникам. Стены и пол заведения были покрыты некрашеными
– Ну, здравствуй, Антон! Рад тебя видеть, если и не в добром здравии, то хотя бы живым, – сказал он, одновременно взявшись за крылышко и посасывая его.
– Ишь, вон и рана на голове! Не болит? И то ладно! Слышал я от Шепелева о твоих приключениях. Скажу, что ты не иначе как в рубашке родился! Один шанс из сотни, да что из сотни, из тысячи у тебя был живым из такой передряги выбраться. Любит тебя удача, любит! Счастливец ты, ротмистр! Донесение тобой доставленное я прочитал. Коробьев, на каждый свой чих реляцию шлет, его послушать, так у самозванца и войск столько нет, сколь он в боях истребил. Ну, да хватит ему разбойничать, повезешь мой приказ идти на соединение, нам нужны силы для снятия осады с Оренбурга, – генерал недовольно поморщился. – На словах же передай, что пусть остережется. Мансуров днями на Старо-Московской разбил отряд атамана Агапова, остатки его воинства ему навстречу побегут. Пусть примет их как положено, патронов не жалея.
Князь Петр облизал жирные губы и пригубил из серебряного же ковшика вина. Я стоял истуканом подле стола, давно уже отучившись удивляться манерам русских вельмож. Чувство превосходства перед другими они, верно, впитали вместе с молоком крепостных кормилиц, и генерал был еще одним из лучших из тех, кого я встречал. Наоборот, я не мог не полюбоваться своим командиром, настолько хорош он был с еще непричесанными после сна волнистыми каштановыми волосами, с изогнутыми орлиными бровями и глубоко сидящими крупными карими глазами. Голицын был старше меня двумя годами, но выглядел молодо и по праву считался редкостным красавцем.
– А садись-ка и ты со мной, ротмистр, – сказал вдруг князь Петр, – в ногах правды нет, да и подкрепиться тебе не мешает.
– Спасибо, ваше превосходительство. Я, право, уже ел сегодня, – из вежливости стал отнекиваться я.
Но Голицын настоял. Забегая вперед, скажу, что был у князя всего один серьезный недостаток – вспыльчивость сверх меры, во время которой выказывал он свой горячий и необузданный нрав. Однажды я был свидетелем подобной вспышки. И, поверьте, десять раз подумал бы, прежде чем противоречить князю. Но нападали на него и приступы доброты. Вот тогда не сыскать было лучшего благодетеля. Приглашение оказалось неожиданным не только для меня, но и для штабной свиты. Гнев генерала был редким явлением, но уж тогда доставалось всем, а своим еще и поболее. И все равно, я не жаловал тех лизоблюдов, кто старается быть поближе к важным особам. Наградами они были богаче строевых офицеров, но за редким исключением не стоили и одного доброго слова. И если мне представилась возможность утереть им нос, я упускать ее не стал.
Не чинясь, я медленно стащил замшевые перчатки, сбросил в услужливые руки денщика многострадальный ментик, уселся за стол напротив князя и под обстрелом завистливых глаз, попросил кусок мясного пирога. Мне налили стакан мозельского вина, князь предпочитал Германию Франции, и мы выпили за обоюдное здоровье. Я ел с удовольствием, а когда насытился, генерал, перейдя на французский язык, стал расспрашивать меня об отношении к русской зиме, и как нельзя к месту поведал о замерших в степи путниках во время бурана, ожидая моей реакции. Я невозмутимо выслушал его и в свою очередь рассказал о снежных лавинах в альпийских горах, хоронящих под собой целые селения. Князь понял мой намек и, смеясь, заметил, что меня трудно удивить. Насколько я знал Голицына, он посадил меня за свой стол не просто из-за каприза, и оказался прав в своем предположении. После десерта генерал отправил свиту и денщиков от стола, но меня не отпустил, а вместо этого попросил рассказать о пленении во всех подробностях. Слушал меня очень внимательно, задавал уточняющие вопросы. Когда я завершил свой рассказ вызволением из плена карабинерами, князь с минуту помолчал, катая по столу хлебный шарик, и, наконец, сказал:
– Есть любезный Антон Петрович, одно обстоятельство, коим я желал бы с тобой поделиться, но знай, то государственный секрет, и ты обязан будешь хранить его под страхом смерти. Уповаю на то, что ты и прежде оказывал тайные услуги государству нашему, да и сама судьба тебя к этому делу пристегнула. Впрочем, ежели не хочешь ты к нему касательство иметь, можешь отказаться, не обижусь. Что скажешь?
– Вы интригуете меня, господин генерал. Конечно, я обязуюсь сохранить все в тайне, и готов вас слушать, – отвечал я.