На изнанке чудес

Флоренская Юлия

Кошачьему достоинству нанесли поистине смертельное оскорбление, когда заставили прервать игру в гляделки выверенным пинком. Обормот отскочил с шипением ракет, какие запускают в воздух во время фейерверков. Шерсть наэлектризована, вместо хвоста жезл регулировщика. Гедеон пришел в сознание, тряхнул вихрами и отполз от кота подальше.

— Не обессудь. Он со всеми так, — извинительно сказала Пелагея.

— Дашь ему себя загипнотизировать — улетишь в иное измерение, — хрипатым зловещим голоском пообещал Пирог. По всему видать: он

на этом собаку съел.

Гедеон простонал и схватился за голову. Его контуженная память угодила в реанимацию. Что называется, прими и смирись. Благо, на здравомыслие пока никто не покушался.

«Говорящие псы? Cверхъестественный кот? Измерения? Крот всевидящий, куда я попал?!»

Если бы всевидящий крот взаправду существовал, он ответил бы, что в сказку. И непременно бы внёс поправку: не попал, а вляпался. Причем вляпался основательно. По самую макушку.

Решения Пелагеи — одно другого гениальнее — били на поражение.

— Сенька, будешь спать на печи, — сообщила она огорошенному Гедеону. — Там как раз лишняя подушка с одеялом. И место освободилось.

Марта еле удержалась, чтобы не взвыть от негодования.

— А мне куда прикажете? В ящик?!

— Разве что сыграть, — вполголоса сострила Юлиана и прыснула, уткнувшись Киприану в спину. Судя по всему, происходящее изрядно ее веселило.

Если однажды в ящик сыграет она, в некрологе почти наверняка напишут: «Скончалась от смеха».

Ритуал возведения лазутчика в трубочисты Теора пропустила от начала и до конца. Когда она ринулась за Пелагеей встречать незваного гостя, пространство на миг подёрнулось густой ежевичной пеленой, и она непостижимым образом очутилась в объятиях Эремиора.

Холодный, что мрамор. С виду бесстрастный, но внутри чувства так и кипят. Обжечься как нечего делать.

— Что происходит с тобой? Ты словно меня боишься.

Ожог первой степени.

— Не тебя. Себя. — Голос Теоры дрожит. Сердце стянуто острыми нитями. — Пожалуйста, отпусти…

Эремиор глух к ее просьбам.

— Почему я больше не могу читать твои мысли? — допытывается он, и клочья невидимого пламени лижут бархат ее кожи.

Ожог второй степени.

— Отпусти, — зажмурившись, молит Теора. «Никогда не отпускай!», — хочется крикнуть ей.

Пояс платья перекручен, плечо обнажено. Нити стягиваются туже.

— Ты дала мне сил. И ты же лишила хладнокровия. Теперь мне будет очень сложно отдать тебя на растерзание ей.

Теора поворачивает голову к покровителю до мышечного спазма в шее, но его взгляд устремлен за оконную раму. Там, во мраке стылой снежной ночи, ветер треплет безобразный балахон на составном, членистом теле Мерды.

Путы объятий разорваны. Теора вскрикивает и бросается к окну. Страх и отвращение борются в ней с чувством долга. Принести себя в жертву! Сейчас!

Отчего-то разговоры в гостиной делаются глуше. Тихо, настороженно

стучит маятник настенных часов. Не следовало Теоре так кричать. Если б она бесшумно выскользнула во двор, никто бы и не заметил.

Только потом понимает: погашая внешние звуки, в ушах шумит кровь.

Эремиор перехватывает ее у бисерной занавески.

— Нет, — коротко бросает он на выдохе. И обруч эбонитово-черных рук вновь смыкается у нее на талии. — Не прощу себе, если ты умрёшь.

Теора чуть не плачет от безысходности и отчаяния.

— Кто, если не я?!

До чего же он холоден! И до чего же горячо находиться с ним рядом!

Она пробует разомкнуть ледяное кольцо объятий, когда ее неотвратимо настигает забытьё. Вязкое, точно трясина. Сладкое, как гречишный мёд.

Чтобы искоренить эту его привычку, Теоре понадобятся годы: истратив запасы слов, Эремиор насылает сны, противиться которым невозможно.

* * *

Граней у Марты много. И все острые. К какой ни притронься — поранишься. Пересвет науку давно усвоил, потому к Марте лишний раз не лез. Гедеона в тонкости общения с «многогранной натурой» не посвятили.

— Моя миска! Отдай! — потребовала она за общим столом.

Новоявленный трубочист возразил. Мол, миски одинаковые, друг от друга не отличить: сплошь из дерева, с зазубринами и неровными краями.

— Будешь перечить — рот зашью, — пригрозила Марта. Да с таким видом, что волей-неволей поверишь: зашьёт, не побрезгует.

Ткнула его носом в пометку на своей персональной тарелке и гордо удалилась на кухню, отстукивая марш каблучками начищенных туфель. Вернулась она с тяжелым противнем, на котором румянилась стопка ароматных блинов. Пелагее дала, Киприану дала, Юлиане дала, а его, Гедеона, обделила.

— Зачем задаром кормить? Пусть сперва себя в деле покажет, — желчно сказала Марта.

Желудок Гедеона заявление опротестовал. Громко, настойчиво. Сразу видно: голодать трубочист не привык.

Киприан укоризненно качнул меднокудрой головой и глянул на Марту с таким выражением, словно она только что утопила беззащитного котёнка. Юлиана щёлкнула языком, заметив, что это уже перебор.

— Вот мне любопытно, как бы ты запела, если б мы тебя, не покормив, после чердачного морока заставили полы натирать? — сказала она, вгрызаясь в свернутый треугольником блин.

Тот, кто думал, что Марта устыдится, пребывал в глубоком заблуждении. Она с ненавистью шмякнула Гедеону на тарелку причитающуюся порцию и едва туда же не плюнула. Ее так и подмывало крикнуть: «Я знаю, кто ты! Убирайся, и чтобы духу твоего здесь не было!». Кулаки воинственно сжимались и разжимались, а в своих остросюжетных фантазиях Марта уже вовсю метала в самозванца молнии вперемешку с колюще-режущими предметами.

Останавливало лишь то, что у Пелагеи на Гедеона имелись какие-то свои, туманные и весьма неоднозначные планы.