На осколках разбитых надежд
Шрифт:
— Твои документы у Гизбрехтов — и паспорт, и кенкарта. На случай проверки. Хотя это «чистый» дом, но всякое бывает, — сказал Войтек после короткой паузы. — Карточки я тоже отдал им, все равно мы бы не смогли ими пользоваться. А вот деньги я забрал на нужды «Армии Крайовой». Отдыхай теперь, — коснулся поляк через одеяло ноги Лены, и она невольно напряглась от этого прикосновения чужой ей руки. Но на него так и не взглянула, не желая показывать ему своих чувств. Такая короткая фраза, а зацепила острым крючком ее сердце и пропахала его насквозь, оставляя глубокую рану-борозду. А ведь когда-то сама желала Рихарду смерти, оставляя кровавый отпечаток на его фотографии…
— Ты должна набраться сил. В конце сентября, когда польет
Войтек замолчал, словно ожидая, что Лена что-то скажет. Но она только закрыла глаза, показывая, что не будет возражать ему. Будь что будет. Ей не было никакого дела, что ждет ее в будущем. «Просто живи», сказала ей немка недавно, и Лена так и будет — просто жить. Просыпаться каждое утро. Есть и пить. Наблюдать за ходом облаков на небе или за каплями дождя в маленькое оконце под самым потолком. Засыпать, когда за толстым стеклом становится темно. Совершенно механически. Без желаний и мыслей. Без каких-либо планов на будущее. Словно время замерло в этом каменном мешке, и вместе с ним заморозило Лену.
Она так безропотно соглашалась на все, что ей говорили и предлагали, не возражая ни в чем. На протяжении последующей недели Кристль спускалась вниз и просила Лену подниматься с матраса и ходить по подвалу, разминая мышцы и перебарывая слабость. Но бледность и слабость девушки, несмотря на улучшенное по военным меркам питание — молочные каши, яйца и мясо курицы, беспокоили Людо все больше. Он переживал, что кровопотеря не прошла даром для хрупкого организма его пациентки.
— Какая же ты худая, — качал он всякий раз головой, когда спускался в подвал и пытался нащупать пульс на тонком запястье Лены.
— Я всегда была такой худой, — спешила развеять его тревоги Лена, невольно тронутая заботой пожилого аптекаря и неподдельной тревогой в его глазах. — Меня даже дразнили «тощей селедкой». Давно. Еще дома, до войны. Не переживайте на этот счет.
— Но, деточка, тебе нужны сейчас силы, — возражал ей на это Людо. — Я знаю, что ты планируешь перейти границу. Как ты пройдешь такие расстояния?
— Я выносливая, поверьте. И сильная, несмотря на худобу, — заверяла его Лена, стараясь не думать о давней травме ноги. Это единственное, что нарушало привычное состояние равнодушия. Она боялась, что задержит Войтека в пути, что что-то случится по ее вине, и все пойдет не так, как планировалось. Войтек заявил, что заберет ее с собой в Польшу уже через пару недель, как только она еще больше окрепнет. Через Лейпциг и Бреслау, потом Радом и наконец — Варшава. О том, что будет дальше, когда они наконец окажутся в Варшаве, они так и не говорили, обходя старательно эту тему стороной.
Лена достаточно окрепла, чтобы суметь подняться по крутым ступеням подвала, немцы устроили ей «помывочный день» в одну из ночей. Она почти ничего не видела и не запомнила из окружающей обстановки тогда, когда ее вели по темным коридорам дома глубокой ночью. Только светлый проем ванной с покрашенными белой краской стенами и узкой ванной на высоких ножках, куда ее усадила Кристль, стянув хлопковую рубашку. Лена долго сидела в теплой воде, поджав ноги к себе, и смотрела в воду, стараясь не думать о том, что эти стены почему-то сейчас напомнили ей об операционной комнате. Внутри все так и заныло при этом воспоминании. И на миг захотелось закрыть глаза и соскользнуть вниз, погружая голову в воду. Пуская ее через нос в легкие. Вытесняя ненужную жизнь из тела. Но в ванную комнату, словно почувствовав что-то, зашла немка, засуетилась-захлопотала над Леной, сетуя, что вода совсем остыла.
Тело можно было вымыть, стирая мочалкой все следы болезни. А вот с волосами, вымытыми настоящим мылом, а не подделкой, к удивлению Лены, случилась за неделю, проведенную в постели,
— Волосы совсем перепутались, — с сожалением признала Кристль, оставив попытки расчесать очередной спутанный клубок. — Придется резать, моя деточка. Коротко резать.
«Волосы — истинная краса женщины», — любила приговаривать в свое время бабушка, когда водила расческой по длинным прядям маленькой Лены. Наверное, поэтому в голове отложилось убеждение, что короткая стрижка — совсем неженственно и некрасиво. Но сейчас Лена только плечами пожала. Чем неприметнее и уродливее она будет выглядеть, тем лучше для нее. И покорно подставила голову под ножницы Кристль и без сожалений смотрела на пряди волос на полу возле стула. Но в зеркало, поднесенное немкой, все же взглянула из женского любопытства и удивилась тому, насколько взрослой выглядела сейчас, совсем непохожей на ту, которой привыкла себя видеть. Под глазами залегли тени, скулы заострились от горя и худобы. Волосы стали теперь совсем непривычно короткими, как у актрисы в киноленте «Антон Иванович сердится», на которую ходила еще в Москве, в той прежней жизни до войны.
— Так намного удобнее, — попыталась успокоить ее Кристль, ошибочно решив, что Лена переживает из-за внешнего вида, и закрутила на палец короткую прядь. — Завьешь на ночь на бумагу, и будет очень красиво. Просто нужно завить…
— Так лучше. Я совсем не похожа на ту, что была раньше, — с удовлетворением в голосе заметила девушка, вспоминая вдруг с испугом, что ее может все еще искать Ротбауэр, разочарованный тем, что упустил из рук. — Так сразу меня не узнают…
— Если желаешь, чтобы не признали, можно еще сделать кое-что, — загадочно произнесла Кристль, коснувшись пальцами одной из прядей Лены. А потом она шагнула к стопке старых журналов в углу подвала и, достав один, показала Лене обложку с какой-то то ли артисткой, то ли певичкой с меховым боа на плечах и сигаретой в мундштуке. — Если бы я была моложе, я бы точно сделала перманент. И никто не узнает тебя уж точно с такими волосами!
Но незаметной, как хотелось, Лена точно не стала после того, как Кристль смесью пергидроля с нашатырным спиртом обесцветила ее волосы до светло-пшеничного цвета. Она действительно теперь походила на артистку на обложке журнала, но тем самым и привлекала внимание. Правда, Кристль была все-таки права — Лена изменилась. Она и сама первые дни не узнавала себя в зеркале с этим цветом волос и игриво завитыми локонами. И поначалу ей даже казалось, что это не пергидроль высветил пряди волос, а горе побелило их. Как высветлило пряди самой Кристль.
— Какая ты красивая, Хелена! — воскликнула Кристль, когда волосы Лены высохли и спускались к плечам легкими волнами после завивки на бумажные папильотки. Сама же Лена с прохладцей отнеслась к новой внешности. Теперь она понимала, почему преподаватели училища с негодованием относились к подобному обесцвечиванию волос, которым тайно грезили некоторые ее сокурсницы в прошлом. Такой цвет волос привлекал внимание к внешности, а не к мастерству или танцу, и был к месту перед кинематографической камерой, а не на сцене классического балета. «Синдром Серовой», так называли когда-то в другой жизни такую прическу, справедливо подозревая стремление ее обладательницы быть похожей на актрису.
— Тебе нужно только подобрать одежду, и ты станешь совсем как немка, деточка, — разглядывала ее Кристль и осеклась, когда заметила выражение лица Лены. Поспешила поправиться. — По крайней мере, никто в Германии и не подумает, что твоя кенкарта — искусная подделка.
А вот Войтек пришел в ярость, когда заметил новую внешность Лены. Нет, сначала он замер на какие-то секунды на последней ступени лестницы, а потом взорвался от злости. Ведь теперь Лена определенно привлекала ненужное им внимание.