На осколках разбитых надежд

Струк Марина

— Мы пожилые люди. Ты знаешь, что у нас никого не осталось рядом. Наш младший сын погиб на фронте, а старший — в лагере как коммунист. И мы… мы не знаем, когда он вернется, и произойдет ли это вообще. Нам очень нужна твоя помощь, Лена. Но если ты откажешься, если ты решишь, что не желаешь подвергать себя такой опасности, мы поймем с Людо. Сейчас каждому свою бы жизнь сохранить, что уж тут говорить о других. Нам становится все тяжелее и тяжелее содержать этот дом, следить за аптекой здесь, во Фрайтале, и хозяйством, а еще ездить в Дрезден. Да, мы закрыли бизнес в городе и квартиры друзей, за которыми присматриваем, пока они не вернутся, но проверять имущество просто необходимо сейчас. Мало ли что можно случиться. Ты могла бы остаться здесь, с Людо и со мной, пока… пока все не решится окончательно, — осторожно обошла в словах

Кристль тот острый угол преткновений, который неизменно возник бы между ними при обсуждении финала войны, которую рейх вел против всего мира. А потом поспешила добавить. — Мы не хотим, чтобы ты принимала решение из чувства долга по отношению к нам, Лена. Ты нам ничего не должна. Помощь тебе — это самое малое, что мы могли бы сделать, это наш христианский долг, за который не должно быть возврата. Все во Фрайтале знают, что мы переехали в Германию из Данцига. Никто не удивится, что у нас появится родственница со славянским акцентом. Так ты сможешь использовать свои документы и зарегистрироваться на бирже труда, чтобы получать карточки. Как Хелена Хертц. Тем более, что тот, кто делал тебе документы, предусмотрел даже то, как объяснить твой акцент. Все будет официально. И тебе не придется больше прятаться в подвале, где уже становится слишком холодно…

Кристль замолчала, словно собиралась с мыслями и искала очередные доводы для убеждения Лены. Но эти доводы были совершенно не нужны сейчас. Лена не была глупой, она прекрасно понимала, что это самый лучший, если не единственный выход в том положении, в котором она оказалась.

— Прежде, чем ты что-то скажешь, — вдруг вступил в разговор Людо, молча до этого момента набивавший трубку табаком. — Мы должны рассказать еще кое о чем…

Глава 42

Лена очень часто думала об оберштурмбаннфюрере после разговора с Гизбрехтами. Не только потому, что понимала, что по-прежнему была мишенью его поисков. Если Цоллер действительно каким-то образом предпочел скрыть нападение на своих людей и ее исчезновение, то его недавний перевод на Восток означал, что Ротбауэр уже знал обо всем. Он будет искать ее, пока не найдет живой или мертвой. И он ни за что не успокоится из-за этой странной смеси чувств, которую Лена видела в нем кабинете Цоллера, и из-за того, что она снова ускользнула из его рук. То, что Лена снова ускользнула от него, только разозлит Ротбауэра сильнее прежнего. Недаром Цоллеру вместо Берлина достался Остланд, который считался у нацистов в 1943 году настоящим проклятием.

Но Лена вспоминала о нем не только потому. У нее из головы все никак не выходили слова, когда-то сказанные им в Минске. Они крутились и крутились, словно пластинка под застрявшей иглой.

В мире нет милосердия, Лена. Есть только игра в него тех, кто ищет своей выгоды. Всегда за имитацией людской доброты стоит чья-то выгода.

Вот и Гизбрехты предоставляли ей укрытие и защиту не просто так. Вовсе не милосердие двигало ими, как думала цинично Лена той же ночью после разговора с супругами. Они просто были нужны друг другу — Лене нужно было убежище до конца войны, а немцам — человек, готовый рисковать своей жизнью ради спасения других. И невольно лезли в голову мысли: согласилась бы она сама так легко помочь Гизбрехтам, если бы взамен не получала гарантию безопасности? Ей хотелось думать, что это вера в необходимость помощи ближнему и ненависть к нацистам толкнули ее без раздумий согласиться на предложение. А не тот факт, что у нее не было другого выхода или полное равнодушие к собственной судьбе.

Что в ней все еще осталось что-то от той юной комсомолки, которая так восторженно и с трепетом отвечала на вопросы по уставу ВЛКСМ, когда вступала в ряды организации? Верившей свято, что все люди друг другу товарищи и братья, что должны помогать без раздумий и просто обязаны бороться против любой несправедливости. Тяжелые мысли, на которые не хотелось знать ответ сейчас.

Лена и супруги Гизбрехт еще долго говорили в тот вечер, разрабатывая планы, как сделать так, чтобы она без особых подозрений вписалась в жизнь Фрайталя.

— Ты придешь сюда открыто, — предупредил Людо твердо, невзирая на неуверенность Кристль. — Иначе нельзя. Фрайталь — небольшой городок, здесь все на виду. Ты сама увидишь позднее.

Приготовления заняли всего лишь один день. Людо принес в подвал

два чемодана с женской одеждой и обувью, в которых предстояло подобрать что-то, ведь у Лены не было ничего. Даже ночная рубашка и вязаная кофта, в которой была девушка, принадлежали пожилой немке. Лена понимала, что у них другого выхода, как подогнать ей одежду с чужого плеча, но в голове невольно возникло воспоминание, как похожие чемоданы отбирали нацисты у жителей Минска, которым было суждено отправиться в гетто. А потом отсылали те сюда в Германию, чтобы их женам, сестрам или матерям было чем похвастаться перед соседями, или продавали перекупщикам. Она всегда боялась этого — надеть платье той, кого, возможно, расстреляли в гетто или удавили газом в «душегубке». И вот сейчас…

Видимо, Кристль разгадала каким-то образом ее сомнения. Она напомнила о том, что владелица этих чемоданов все еще жива.

— Это наряды Эдны. Многие, как ты можешь видеть, почти новые. Эдна — большая модница. Фрау Мардерблат вечно сетовала на траты, ведь герр Мардерблат никогда не отказывал старшей дочери ни в чем. Эдна мечтала жить в Берлине, стать актрисой кино, к ужасу матери. А вот оно как жизнь повернулась-то…

И Лена уступила, понимая, что даже если немка лжет, у нее нет другого выхода, как надеть наряд из этого тряпичного богатства, которое лежало перед ней. И одежда, и обувь оказались большими — прежняя владелица была явно выше и шире худенькой и низкой русской. И если Кристль профессионально подогнала для Лены платье из шелка горчичного цвета, то с обувью пришлось сложнее. Пришлось набить носки туфель ватой, иначе Лена попросту теряла их со ступней, несмотря на застежку на щиколотке, настолько те были велики. Наряд дополнили плащ, белый тонкий берет, который Кристль надела Лене чуть набок, выпуская игриво локоны, небольшая сумочка из потрескавшейся кожи и чемодан, в который для веса положили несколько кирпичей, обернутых в полотенца. Немка принесла ярко-красную помаду, мазками которой создала легкий румянец на лице бледной после болезни Лены.

Они в огромном волнении дождались глубокой ночи, когда через заднюю дверь дома и далее по темной улице и ночному пустынному шоссе Лена ускользнула из Фрайталя, получив подробные инструкции от Людо. Ей предстояло пройти не меньше пяти километров, чтобы сесть на поезд линии Дрезден-Вердау на ближайшей станции. По легенде, которую они придумали вместе с супругами Гизбрехт, она ехала из самого Лейпцига, где во время одной из бомбардировок якобы погибли ее родители. Потом Лена планировала сойти на станции Фрайталь-Потчапель или Фрайталь-Хайнсберг в зависимости от того, на какой поезд успеет купить билет.

Все вышло благополучно. Едва она вышла на дорогу, кляня про себя туфли не по размеру, как ее подобрал один из бауэров, везущий дрова на продажу в Тарандт, городок, где Лене предстояло сесть на поезд. Правда, на самой станции пришлось задержаться — поезд до Дрездена задерживался из-за поврежденных путей на линии. Целый час Лена просидела на чемодане, пряча ладони в рукавах плаща от пронизывающего ветра, и изо всех сил старалась не думать о шупо, который прохаживался по станции, то и дело разглядывая пассажиров, собравшихся в ожидании поезда. Она боялась смотреть в его сторону, полагая, что тут же выдаст себя своим страхом, который предательски с каждой минутой разрастался в груди. Она понимала, что должна успокоиться, иначе нельзя — у полицейского нюх как у собаки, он чуял страх, и по этому страху обычно выявлял скрывающихся евреев. Но ничего не могла с собой поделать. И как прежде применила привычную для нее тактику — стала мысленно прокручивать в голове мелодичные звуки ноктюрна Шопена. И тут же вспомнила следом, как бегали по клавишам пальцы Рихарда, его широкие плечи и светловолосую голову с растрепанной челкой, падающей на глаза. Больно сжалось внутри при этом воспоминании. Словно кто-то ледяными пальцами коснулся самого сердца.

— Документы, фройлян! — вторгся в воспоминания неожиданно резкий приказ, и Лена невольно вздрогнула. Она даже не заметила, как к ней подошел шупо и теперь возвышался над ней, сидящей на чемодане. — Документы и билет на поезд.

На какое-то мгновение Лену обжег приступ паники, который вдруг тут же стих при звуке голоса, возникшем из другого воспоминания. Словно сам Рихард встал за ее плечо сейчас.

Хелене Хертц нечего бояться. Повторяй это про себя, когда видишь солдат или полицейских…