На осколках разбитых надежд
Шрифт:
Эта истерия порой приводила к ужасным последствиям. Чем ближе подходила к Дрездену Красная Армия, тем чаще стали случаться самоубийства. Мужчины убивали свои семьи, а после сами вещались или стрелялись, полагая это наилучшим выбором. Слухи об этом, правда, расходились медленнее, чем страшные рассказы о том, что происходило на восточных землях, отходивших за другую линию фронта. Последние вызывали в Лене какое-то глухое раздражение всякий раз, когда она их слышала. Она была убеждена, что все эти рассказы о зверских убийствах детей и женщин, которые словно смаковали в деталях диктор министерства пропаганды или статьи газет, были совершенно лживы.
— Красная Армия — не
— У нас есть что-то, что очень нужно кое-кому сейчас, Лена, — начала осторожно Кристль одним апрельским вечером, когда уже уложили Лотту спать и сидели вдвоем, греясь у железной плиты в кухне. — Меня не раз спрашивали уже, остались ли у нас аптечные запасы, и есть ли среди них…
— Перекись? — устало откликнулась Лена. Она до сих пор удивлялась некоторым немкам, которые, несмотря на неопределенность вокруг, все еще старались поддерживать облик на прежнем уровне. Сама она по-прежнему исправно обесцвечивала волосы из стремления походить на свою фотографию в документах, в которые с помощью вездесущих и почти всемогущих знакомых Ильзе уже давно была вклеена новая фотография Лены во избежание лишних вопросов и возможных сложностей. Уж очень была непохожа по мнению солдат на постах при въезде в Дрезден та русоволосая девочка на фото из Розенбурга на ту девушку с модной прической и накрашенными губами, что каждый день ездила на работу на велосипеде когда-то теперь уже в другой жизни.
— Нет, — покачала головой Кристль. В ее взгляде тенью скрывалось что-то такое, что насторожило Лену. — Меня просят продать цианид в ампулах или снотворное. Приходят совсем не простые люди, Ленхен. Например, бургомистр. Или начальник полиции. Обещают много денег, которые сейчас были бы для нас совсем не лишними.
— Что они хотят? — не поняла сразу Лена, а когда прочитала ответ в выразительном взгляде немки, ужаснулась. — Ты продала им яд?!
— Нет, сказала, что мне нужно проверить остатки после того, как аптеку разбомбили томми. Хотела посоветоваться с тобой. Не могу принять такое решение сама, — честно призналась Кристль. — Это большие деньги. И они очень помогут нам. Не только выжить до прихода русских, но и потом… ведь мы можем предложить русским денег, чтобы нас не трогали… Кроме того, это богопротивное дело, ведь самоубийство — великий грех, а я стану его пособником. Но вдруг это, наоборот, станет их спасением…
— Спасением от чего? И спасением для кого? — заволновалась Лена. — Для их детей? Им нечего бояться, в отличие от их отцов, которых будут судить после войны. Разве ты не хотела бы, чтобы судили того человека, который когда-то арестовал твоего старшего сына? Чтобы он получил заслуженное наказание за то, что отправил его в лагерь?
— Ты настолько веришь, что русские, когда придут сюда, будут справедливы? Они просто будут убивать без суда, как делают это сейчас в Восточной Германии! Потому что уверены, что имеют право! Потому что могут делать это!
В Кристль плескался страх, который и говорил за нее сейчас, Лена понимала это. Иногда, слушая радиопередачи министерства пропаганды или слухи во время работы, было сложно и ей самой удержаться на грани веры в то, что это совершеннейшая неправда. Эти разговоры, переходящие частенько в споры, которые они не раз вели, проводили между ними невидимую границу, демонстрируя без лишних усилий то, что они все же были разными, сведенные вместе извилистой судьбой.
— Решай сама.
Кристль каждый
Как к ней отнесутся? Что о ней, живущей под немецким именем и с немецкими документами, будут думать? Будут ли известны те толки, которые запустил проклятый Ротбауэр в Минске после ее исчезновения? Сможет ли она вернуться домой и как? Что делать с Лоттой? Позволят ли взять девочку с собой в СССР при возвращении, ведь малышка стала ей такой родной? И что станет с Кристль? Вряд ли немка бросит свой домик на Егерштрассе и поедет с ней. А оставить немку одну, почти беспомощную, нельзя… не только из-за обещания, а вообще…
Эти мысли были более безопасными и менее тревожащими, и болезненными, чем другие, которые Лена старательно гнала от себя.
Что стало с тетей Олей? Жив ли Коля? Был ли он уже в освобожденном Минске? Знает ли уже, что мамы и их маленькой Люши больше нет? Сохранилась ли могила на Кальварии? Где похоронена мама, и есть ли у нее могила вообще? Что стало с Соболевыми тогда? Живы ли? Что с Котей?
И еще одна, которая посещала чаще остальных. Мысль, за которую до сих пор ощущала неловкость особенно после мыслей о судьбе родных. Потому что переживала за того, кто был врагом ее страны.
Что стало с Рихардом? Жив ли он? Или возвращение письма означало, что он погиб на каком-то из фронтов, а в сводках просто не упомянули об этом, как часто сейчас делали, не желая открывать истинные потери вермахта?
У Лены до сих пор стоял перед глазами момент, когда пару недель назад в госпиталь привезли летчика, пострадавшего после падения с высоты в горящей машине во время очередной атаки бомбардировщиков союзников. Она тогда развешивала выстиранное белье и ленты бинтов во дворе и видела, как раненого несли на носилках, торопясь побыстрее обработать его жуткие раны. Даже без знаний медицины было понятно, что этот немец со страшными ожогами на теле и лице — не жилец, потому Лена не удивилась, когда услышала о его смерти спустя несколько часов. С тех пор у нее в голове то и дело возникала эта картина, но только вместо незнакомого ей светловолосого пилота виделся Рихард.
Только выживи. Дальше пусть будет, что будет. Но только выживи. Как заклинание последних недель, тянувшихся невыносимо долго в те весенние дни.
На часть своих вопросов Лена получила ответы за двадцать дней до освобождения Дрездена от нацистов. Тот вторник она еще долго помнила в деталях. Несмотря на тишину в радиосводках, снова расцвели пышным цветом слухи о том, что Красная Армия уже вошла в Берлин. Эти слухи вызывали в Лене небывалое воодушевление и прилив сил на сложную работу, которой с каждым днем становилось все больше и больше. Число раненых множилось, а работниц в прачечной (да и в самом госпитале, если говорить откровенно) уменьшалось — немцы массово покидали дома и бежали на запад, спасаясь от прихода «красных орд», которым пугало радио.