«На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского
Шрифт:
С творчеством Маяковского связаны и символические смыслы образа калеки.Лирический герой Маяковского, оставленный возлюбленной, сравнивает себя с инвалидом: «За лучшие дни поднимаю стакан, / как пьет инвалид за обрубок» («Отказом от скорбного перечня — жест…», 1967 [II; 41]); «потерявший конечность, подругу, душу» («Элегия» («До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу…») [III; 68]). Ближайший претекст к этим поэтическим высказываниям — стихи из «Облака в штанах»:
Тело твое я буду беречь и любить, как солдат, обрубленный войною, ненужный, ничей, бережет свою единственную ногу.Похожее уподобление есть и в поэме «Про это», также посвященной любви:
Эта тема придет, калеку за локти подтолкнет к бумаге, прикажет: —Другие переклички поэзии Бродского и Маяковского более разрозненны и единичны. К образу из поэзии Маяковского я — подобие чудовищ ископаемо-хвостатых(«Во весь голос») восходит уподобление лирического героя Бродского ящеру и динозавру («Строфы» («Наподобье стакана…»), 1978 (?) [II; 459, 460]) [674] . Реализованная метафора «сердце-пожар», к которой Маяковский прибегал в «Облаке в штанах» и в «Про это», воссоздана в «Неоконченном отрывке» (1964–1965) Бродского: «И сердце пусть из пурпурных глубин / на помощь воспаленному рассудку / — артерии пожарные враскрутку! — возгонит свой густой гемоглобин» (I; 392). Антропоморфизация нервов — другой прием овеществления внутреннего мира героя в «Облаке в штанах» [675] — повторена Бродским в «Речи о пролитом молоке»: «Нерв разошелся, как черт в сосуде» (II; 36).
674
Это уподобление Маяковский в свой черед мог заимствовать у Байрона или у Розанова: Харджиев Н., Тренин В.Поэтическая культура Маяковского. М., 1970. С. 211; Вайскопф М.Во весь логос. С. 35.
675
См. об этом приеме, отличительном для поэтики Маяковского, и о его применении в «Облаке в штанах»: Эткинд Е.Там, внутри. О русской поэзии XX века: Очерки. СПб., 1995. С. 266, 267, 281, 308–309. Маяковскому вообще присуща установка на вещественность, предметность. См. примеры из поэм «Облако в штанах» и «Владимир Ильич Ленин»: Гаспаров М. Л.Владимир Маяковский // Очерки истории языка русской поэзии XX века: Опыт описания идиостилей / Отв. ред. В. П. Григорьев. М., 1995. С. 363–394.
Уподобление возлюбленной Помпее, погибшей под пеплом, а автобиографического героя — Везувию в угрожающей реплике из поэмы «Облако в штанах»:
Погибла Помпея, когда раздразнили Везувий! —повторена Бродским в стихотворении «Памяти Н. Н.» (1993 [?]):
На скромную тою Помпею обрушивается мой Везувий забвения: обид, безумий… <…> <…> И ты под лавой погребена. <…> <…> Прощай, подруга. Я позабыл тебя. Видать, дерюга небытия, подобно всякой ткани, к лицу тебе. И сохраняет, а не растрачивает, как сбереженье, тепло, оставшееся от изверженья.Но почти полное совпадение лексики, плана выражения в текстах Маяковского и Бродского сочетается с различной и даже противоположной семантикой. Цитата, как это обычно у Бродского, «присвоена» и «переписана». Извержениев «Облаке в штанах» — развернутая метафора гнева, проявление пламенной, кипящей любви-страсти героя, который не желает отказаться от дорогой ему женщины. В стихотворении «Памяти Н. Н.» извержение —метафора забвения и добровольного «вычеркивания» лирическим героем из своей памяти образа женщины, с которой он был когда-то близок. Агрессия, «рык» Маяковского сглажены, приглушены, стерты под пером автора «Урании» и «Пейзажа с наводнением».
Одновременно Бродский наделяет лексемы «Помпея» и «Везувий» сексуальным значением, которое в поэме Маяковского не подчеркнуто. «Помпея» и «Везувий» в «Памяти Н. Н.» не только метафоры ееи его,как в тексте Маяковского, но и метонимии («твоя Помпея», «мой Везувий»). Грамматический род слов «Везувий» и «Помпея» семантизируется, создавая оппозицию «мужское — женское». Извержениеассоциируется не только с выбросом вулканической лавы, но и с семяизвержением. Слово «Помпея» прочитывается как эвфемистическое именование женских гениталий, а «Везувий» — как сходное обозначение мужского члена. Такое прочтение диктуется и прецедентом: в стихотворении-цикле Бродского «Post aetatem nostram» (1970) упомянут «Верзувий», который может быть понят как мужской половой член: «Прозрачная, журчащая струя. / Огромный, перевернутый Верзувий, / над ней нависнув, медлит с изверженьем» (II; 251) [676] .
676
В другом случае Бродский обнажает непристойный подтекст образа, принадлежащего Маяковскому. В строках «Я / достаю / из широких / штанин // дубликатом / бесценного груза. // Читайте, / завидуйте, / я — гражданин // Советского Союза» («Стихи о советском паспорте» [I; 597]) несомненно заключены непристойные коннотации (см. в этой связи о непристойных подтекстах Маяковского: Шапир
Слабый отголосок сравнения любви Маяковским с колкой дров («Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви» [677] ) — это образы из стихотворений «Заморозки на почве и облысенье леса…» (цикл «Часть речи») и «Келломяки» (1982):
Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом, проницаемой стужей снаружи, отсюда — взглядом, за бугром в чистом поле на штабель слов пером кириллицы наколов.677
«Любить — / это значит: / в глубь двора // вбежать / и до ночи грачьей, // блестя топором, / рубить дрова, // силой своей играючи» (I; 564).
В стихотворении «Келломяки», посвященном давно потерянной возлюбленной, любовный подтекст приготовления дровсохранен: холод, замерзание ассоциируются с иссяканием любви. Любовный огонь невозможен, никто не в состоянии вновь зажечь его. В стихотворении «Заморозки на почве и облысенье леса…» образ-метафора дров-слов более сложен: их огонь должен согревать лирического героя, но это тепло слова, а не жар страсти. Любовная тема, присутствующая во многих стихотворениях цикла «Часть речи», здесь отсечена, отброшена согревает не любовь, а творчество.
Еще более отдаленным «эхом» поэзии Маяковского можно счесть мотив сакрализации любви и ассоциации между любовью и печным огнем в «Горении» (1981); параллели из Маяковского — тот же образ страсти — колки дров в «Письме товарищу Кострову <…>» и сакрализация любви в «Облаке в штанах».
Если ранний Бродский не чужд вызова и «вселенского» протеста, роднящего его с Маяковским (один из самых красноречивых примеров — «Речь о пролитом молоке»), то позднее он сглаживает резкие семантические жесты даже тогда, когда заимствует их у Маяковского. Таковы строки стихотворения «Памяти Геннадия Шмакова» (1989): «ты бредешь, как тот дождь, стороной» (III; 180), — восходящие к варианту поэтического текста Маяковского «Домой!». Но лирический герой Маяковского соизмеряет свою судьбу с судьбой Родины, ищет отзыва и признания Отечества. Бродский же пишет о частном человеке, для которого брести сторонойестественно. Его отчуждение не столько социально (хотя Геннадий Шмаков — эмигрант), сколько экзистенциально: стихи Бродского повествуют об умершем, и сравнение с дождем отсылает не только к стихотворению Маяковского, но и к «Смерти поэта» Анны Ахматовой [678] .
678
См. об этом подробнее в главе «…Ради речи родной, словесности»: очерк о поэтике Бродского. С. 79–80. Еще один претекст (возможно, не предусмотренный автором) строки Бродского — о дожде, бредущем стороной, — посвященное 3. Н. Гиппиус стихотворение Георгия Адамовича «Там, где-нибудь, когда-нибудь», содержащее строку «Бредя привычно под косым дождем».
Маяковский как советскийпоэт, как автор программных политических текстов Бродским почти не цитируется — что естественно. Исключения единичны. Такова переиначенная реминисценция из «Рассказа Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка», в котором развернут образ города-сада нового рая и сакрализована инженерная деятельность [679] . У Бродского образ города-сада переиначен в стихотворении «Сидя в тени» (1983): «роль материи во / времени — передать / всево власть ничего,/ чтоб заселить верто- / град голубой мечты, / разменявши ничто/ на собственные черты» (III; 77). Город «голубой мечты» у Бродского контрастирует с весомым в своей тяжеловесной материальности, хотя и существующим только в воображении городом-садом из стихотворения Маяковского. Город из стихотворения «Сидя в тени» — воплощение небытия, парадоксально отождествленного с «чистой», бесформенной материей. «Верто-град» Бродского — с одной стороны, вариант барочного образа мира-сада; ближайший аналог и прообраз — «поэтическая энциклопедия» Симеона Полоцкого «Вертоград многоцветный». С другой стороны, это окказиональный синоним «города-сада» Маяковского: церковнославянское слово «вертоград» означает «сад»; разбивая это слово на две части, Бродский как бы обнажает его «внутреннюю форму»: «град — город».
679
О мифологеме Творца — вселенского инженера, объясняющей отождествление угля и цветущего сада в «Рассказе <…>» см.: Панченко А. А., Панченко А. М.Осьмое чудо света // Панченко А. М.О русской истории и культуре. СПб., 2000. С. 438–439.