На последнем сеансе
Шрифт:
– Две тысячи одиннадцатый.
Женщина задумалась.
– Подожди-ка, – попросила она.
Я подождал.
Наконец, она проговорила:
– Прошло тридцать семь лет. Не припоминаешь?
Я припомнил…
Нашу группу направили в Бирд-Маде, где был расположен штаб десантной дивизии полковника Дана Шомрона. Поместив в каменный бункер, нам предложили немного отдохнуть. Время терпело. Мы разбрелись по углам. Я прилёг возле двух братьев-близнецов. Из входа в бункер просматривалась пустыня, в песках которой были разбросаны искорёженные стволы наших пушек, гусеницы танков, горка касок, обгорелых фляг.
«До египтян метров двести», – заметил один из братьев, и в тот же миг командира взвода отдал приказ: «Всем прикрепить штыки!»
Меня тряхнуло.
«Ты, музыкант, не писай! Если что, мы прикроем!..» – прокричал другой брат, и я почувствовал на плече руку мамину руку.
– Корман, просыпайся! – Надо мной склонилась наша молоденькая певица. – Приходил связной из штаба дивизии. Полковник просит музыкантов к себе.
– Думаешь, мы победим? –
– Рина? – Я бережно обнял пожилую женщину.
– Зина! – отозвалась она и наклонила голову. Её глаза смотрели сухо и укоризненно. – Когда-то мы были на «ты».
Я кивнул и сказал:
– Конечно, ты – та самая Зина, что на базе в Рафидим замечательно пела.
– Это тогда… – Глаза женщины стали влажными. – Всё это было тогда…
– Я помню.
Из глубины завихрений тех дней, передо мной возникло …В тот день я был занят своим новым сочинением, когда в комнату вошла Эстер и, протянув листок бумаги, посмотрела на меня незнакомым, испытующим взглядом. Бледность на лице жены пугала.
– Что это? – спросил я.
– Просят… – сказала Эстер.
В тот Судный день синагоги были переполнены, и люди молились особенно усердно. Оно и понятно: если от десятка лживых слов, высказанных за год, ещё как-то спастись можно, то в праведный день…
Хотя артистов, поэтов и композиторов, на самом деле, только попросили явиться, нам хотелось думать, что нас мобилизовали. Мы разъехалась по фронтам.
И тогда я увидел, как в Синайской пустыне подбирали тела первых погибших…
И тогда я увидел, как на Голанских высотах горели наши танки…
И тогда к кладбищам страны потянулись вереницы похоронных процессий…
И тогда я подумал, что парни, которых теперь укладывали в землю, со временем прорастут в цветы, и что потом, когда-нибудь, другие парни, составляя из этих цветов букеты, будут их дарить своим девушкам.
И тогда я услышал, как пожилая кассирша из большого магазина причитала: «Если бы молодые люди отдавались больше любви, этого бы не случилось…»
А потом я догадался: «В тех парнях жизнь убили не навсегда…»– Помню, – повторил я.
Зина радостно улыбнулась, но торопливо губы сомкнула, пытаясь скрыть от меня беззубый рот.
– Конечно, ты помнишь! – проговорила Зина. – Можно отмахнуться от жизни, но не от юности и любви. В этом мире всё ходит кругами… Вот и мы встали на новый круг. Очередной…
«Господи, о чём это она теперь?» – подумал я, вспомнив, как архитектор Дов Зейлер часто повторял: «Пожилые люди опасны своей непредсказуемостью».
Зина опустилась на пол.
Подошёл доктор и сделал укол.Память глаз и ушей перехватили пальцы, и забегали по клавишам.
Пассаж…
Аккорд…
Моя баллада пыталась рассказать о том дне, когда тель-авивское небо внезапно покрылось зеленоватой слизью туч, и всё вокруг потемнело. Утратив дневной свет, город погрузился в густую, усталую ночь. Длинная белая тропа пролегла по небу, расколола его, и, после минутной паузы, за горизонтом раздался оглушительный раскат грома. На верхушки пальм упала капля, за ней – другая, а потом тучи, будто лишившись терпения, широко раздвинулись, позволив обрушиться потоку отчаянного ливня. Подняв оглушительный крик, над городом заметались потревоженные птицы. Крыши автомобилей покрылись затейливыми узорами влаги, а по оконным стёклам, кокетливо извиваясь, потекли дождевые ручейки. Люди, старательно прикрывая головы портфелями, канцелярскими папками или просто руками, жались к стенам зданий. Зелёные, красные огни светофоров отражались в мутной поверхности мостовой. Хмуря брови и мелко перебирая ножками, немолодая женщина тщетно пыталась обойти лужу.
Я забежал под оранжевый козырёк какого-то бара. Девушке пришлось потесниться. К нам шагнул полный мужчина, но, сообразив, что втроём под козырьком не уместиться, поёжился, выдохнул из себя клубок пара и, подняв воротник пиджака, прошёл дальше.
– Какой коварный дождь, – заговорил я.
– В этом городе всё так, – отозвалась девушка. Её лицо раскачивалось в зыбких потоках воздуха, и неумело положенная косметика придавала глазам выражение грусти. Под тонкой блузкой напряглись затвердевшие от прохлады соски.
– Прочный дуб, – сказал я, потрогав дверь бара. – За такой дверью должно быть светло и сухо.
Лицо девушки сморщилось, словно от боли.
– Если не возражаешь, мы можем…
Девушка не возражала.
– Что пьём? – спросил бармен. У него были седые усы и пухлые губы.
– Мы подумаем, – отозвался я.
Девушка подняла на меня глаза. Её взгляд вобрал в себя отражение встревоженного зверька, обманутого ребёнка и упавшей со стула старушки.
– Бармен ждёт, – шепнул я. – Что будешь пить?
– Не знаю. А ты?
– Пожалуй, рюмку водки. В такую погоду лучше всего глотнуть немного водки.
– От водки моим ногам бывает нехорошо.
– Опухают?
– Раздвигаются.
Юмор я оценил. Похлопал в ладоши.
Вдруг девушка заплакала.
Я достал из стаканчика бумажную салфетку, попросил не плакать.
Девушка послушно утёрла слёзы.
Бармен поставил диск. Элла Фицджеральд запела «Lady, Be Good».
Я посмотрел на девушку. «Парализованное», – подумал я о её лице, но спрашивать, отчего оно такое, не стал; знал, что у людей достаточно причин оставаться с окаменевшими чувствами и парализованными
За окном летал дождь. «Природа в истерике», – мне в голову пришла мысль, что полёт дождевых капель можно передать через скрипичное пиццикато, раскаты грома через взрывные удары большого барабана, а злобные вспышки молний – через…
– Надеюсь, ты чем-то занимаешься? – спросила девушка.
– А как же!
– Чем-то серьёзным?
– Ну да. Разбираюсь с хламом в моей голове.
– А-а-а, – сказала девушка и посмотрела на меня так, как смотрят на пустое место.
И тогда я, для того, чтобы девушка не смотрела на меня так, сообщил:
– Зато я знаю, кто автор книги «Гаргантюа и Пантагрюэль».
У девушки вздрогнули ресницы.
Я продолжил:
– А ещё знаю, что Никола Тесла – сумасшедший гений, а Марк Шагал родом из Витебска, а шаровая молния…
– Вот как? – повела плечами девушка.
Я освобождено вздохнул, решив, что наступило время закрепить за собой успех.
– Знаю, – оживлённо заметил я, – много забавного из личных отношений знаменитых мужчин и женщин.
– Правда? – вяло проговорила девушка.
– Хотите об Альфреде де Мюссе и Жорж Санд? – Прошу! Об Иване Тургеневе и Полине Виардо? – Пожалуйста! О Скотте Фицджеральде и его жене Зельде? – Позвольте!
Девушка замерла в ожидании.
«Вот он – триумф!» – догадался я и, чтобы дать возможность поверженной девушке прийти в себя, выдержал небольшую паузу.
В бар вошли два погружённых в себя парня. Пройдя к стойке, они залпом выпили по стаканчику зелёного ликёра и, поправив на шеях серебряные крестики, отправились обратно – туда, где дождь.
Бармен улыбнулся нам, сказав:
– Одни доставляют радость своим появлением, другие – своим исчезновением.
Мы улыбнулись в ответ.
– Хотите знать, чем отличаются иудеи от христиан?
Мы хотели.
– Одни свинину не кушают, а другие – да, – пояснил бармен и помолчал, ожидая нашей реакции.
Мы не реагировали.
Тогда Бармен продолжил:
– А хотите знать, что их объединяет?
Мы снова хотели.
– И те, и другие кушают друг друга.
Мы молчали.
– Забавно, да? – погладив усы, спросил бармен.
Мы пожали плечами.
– Эти парни заходили и вчера тоже. Сказали, что Израиль воспринимался бы гораздо лучше, не будь в нём израильтян.
– Пожалуй, и мне немного водки, – проговорила девушка.
Я одобрительно кивнул, заметив, что в Тель-Авиве немного водки никому не помешает.
Мы стали пить водку из одной, но очень высокой рюмки. Глоток – я, глоток – девушка. Девушка сказала, что её зовут Эстер.
– Что за история у тебя? – спросил я.
Посмотрев на запотевшие окна, Эстер сказала:
– Можно не говорить?
Мы принялись слушать Эллу Фицджеральд. Кажется, она старалась вовсю.
– Мне всегда казалось, – не выдержал я, – что хорошая музыка располагает к общению.
Эстер отпила глоток, потом вновь посмотрела на окно.
– У меня был брат, и теперь его нет, – проговорила Эстер. – Ты можешь понять такое?
– Такое – да. Недавно умер мой отец.
– Мой брат жив.
– Жив? Но ты сказала, что его нет…
Эстер взяла мою руку.
– У тебя красивые пальцы.
Я решил, что у этой девушки не только глаза, но и губы потрясающе хороши. Я кивнул на нашу рюмку:
– Глотнёшь ещё?
Эстер глотнула ещё.
– Тебе уже лучше?
– Да, гораздо лучше. Ты женат?
– Вдовец, – сказал я.
– Понимаю. Жена умерла…
Я тоже глотнул из рюмки.
– Ни черта она не умерла… Это я умер.
– Как так?
– Вот так!
Эстер рассмеялась:
– Выходит, что ты покойник?
– Нет, я не совсем покойник, но так выходит.
– Понимаю… – Эстер посмотрела на дверь бара, потом снова на меня.
– Что?
– Бывает же такое – на улице страшный ливень, и вдруг на твоём пути встаёт надёжная дверь…
«И шея у неё тоже хороша», – подумал я и спросил:
– В любви ты что-нибудь смыслишь?
Эстер пожала плечами.
– А ты?
– Теперь я уже не знаю. Это плохо, да?
Мы немного помолчали.
На бумажной салфетке я записал номер своего телефона.
– Зачем? – сдавленно проговорила Эстер.
Салфетку я смял и спросил, нравится ли ей получать в подарок туфли.
– Туфли?
– Да, дюжины туфель. Туфли, туфли, туфли, туфли…
Эстер затрясла головой.
Я подумал, что в любви эта девушка точно ничего не смыслит.
Элла Фицджеральд смолкла.
Я заглянул в рюмку. Она была пуста.
– Ты напоминаешь человека, которого только что из воды вытащили, – сказала Эстер.
«Так, наверно, и есть», – подумал я, и вдруг почувствовал, как во мне что-то освободилось.
– Эстер! – позвал я.
– Что?
– Тебе кто-нибудь дарил туфли?
– Туфли? Нет, а что?
– Правда, нет?
– Правда.
– Никто?
– Нет. Не понимаю, чего ты пристал с туфлями?
Под влажной блузкой Эстер выступали ещё не утратившие своей твёрдости соски.
Я подумал: «Слава Богу, счастья эта девушка ещё не испытала».
Вспомнился вечер, когда…В тот вечер, после выступления со студенческим оркестром Академии, я решил заглянуть в ближайшее кафе и за кружкой пива отпраздновать мой успех.
– Я знаю, что вы музыкант, – сказал сидевший за соседним столиком пожилой мужчина.
Я кивнул.
– Там, в углу, пианино, – продолжил он.
Я взглянул на пианино.
– Не откажете, если я попрошу вас исполнить что-нибудь из «Бабочек» Шумана? Сегодня ровно восемь лет, как…
Я не стал расспрашивать о том, что случилось восемь лет назад.
Я сел за пианино…