На последнем сеансе
Шрифт:
Modus Vivendi…
И всё же память о Юдит не отпускала, и, чтобы не оказаться погружённым в пугающую трясину прострации, я уходил из дома и часами бродил по городу, унося в себе одно-единственное желание – спастись от тоски и потерянности. Но и на улицах ощущение потерянности меня не покидало, и тогда я мысленно заговаривал с Юдит: «Помнишь мой рассказ о Раскольникове и о его сестре?.. А помнишь, как ты…А помнишь, как я…»
Говорить было больно. Ещё большую боль причиняло отсутствие отклика. Такой острой боли я не испытывал даже во время боёв на ринге. Я бродил по улицам, опасаясь себя к себе подпустить, и, наверно, походил на человека, которого поразила молния. Прохожие поглядывали на меня с сочувствием и изумлением, но чаще с испугом.
Тель-Авив казался мне пространством, наполненным аферистами, садистами, педофилами, сомнительными барами, тёмными крошечными сквериками. Я блуждал, передвигаясь наобум, не слыша собственных
Я был невменяем. Я был в глубоком нокауте. Можно было открывать счёт не до десяти, а до ста десяти – в себя я бы всё равно не пришёл.
Напряжённо вглядываясь в ночное небо, где месяц напоминал обрезок ногтя, я размышлял о смысле жизни, о том, к чему её начало, к чему её конец, и домой я возвращался раздосадованный тем, что Бог, который, безусловно, слышит всех, не слышит лишь одного меня.
Так прошли лето, осень, зима, весна. День сменялся наступившим сном; сон сменялся наступившим днём. Я постоянно бормотал стихи Йоны Валах или, словно назвав заветный пароль, шептал: «А вдруг… Вдруг Юдит вернётся…»
Однажды в телефонной трубке сказали:
– Вас вызывает Йоханнесбург.
Через минуту послышалось:
– Гигант?
Я боялся, что задохнусь.
– Юдит?!
– Ты меня слышишь?
– Конечно!
– Тогда я ошиблась. Теперь оказалось, что всё не так…
– Что ты имеешь в виду?
– У меня чудесный сын, но всё равно – теперь всё не так… Господи, зачем я говорю об этом… Мне стыдно признаваться, что теперь всё не так, но сегодня я не выдержала. Сегодня захотелось сказать…
– О чём? – кричал я.
– Я не должна была… Прости. Сегодня на меня нашло…
– Что, Юдит? Что?
Трубка замолкла, а я продолжал кричать:
– Юдит, не молчи! Говори со мной! Пожалуйста, Юдит!
Трубка молчала.
Она молчала, а я кричал:
– Говори, говори со мной! Пожалуйста, Юдит, говори!
Трубка молчала.
Я плотно прижимал её к губам. Я прижимал её целый час, а может, вечность.
В ту ночь был крошечный безлюдный бар. Человека за стойкой звали Морис.
– Кажется, в этой жизни я ничего не смыслю, – признался я ему. – А вы?
Морис тщательно провёл тряпкой поверхность стойки и вдруг рассмеялся:
– А я вроде бы – да. Жизнь похожа вот на это меню.
Я посмотрел на листок, вставленный (просунутый) в целлофановый мешочек.
– Что в нём? – спросил я.
– И всякое, и разное… Всё как в жизни. Что будешь пить?
Я не знал, что мне пить.
Морис ждал.
Я сказал:
– Что-нибудь для восстановления дыхания.
– Тогда стаканчик рома.
– А если для восстановления души?
– Тогда – ещё два стаканчика.
– Рома?
– Именно.
– Тогда, пожалуйста, три стаканчика рома и к ним что-нибудь ещё покрепче.
– Зачем тебе?
– С головой у меня тоже сложности…
– Крепче, чем ром, ничего не бывает.
– Выходит, моей голове ничем не помочь?
Морис развёл руками.
В бар пробрался щенок. Он был весь чёрный, а хвостик белый.
– Бездомный, – сказал о щенке Морис. – По вечерам он заглядывает сюда, чтобы поспать на одном из стульев. Здесь он никому (ему никто) не мешает. Может, тебе?
– Что?
– Тебе он не помешает?
– Нисколько.
Щенок взобрался на один из стульев и, свернувшись калачиком, тут же уснул.
– Он спит совсем немного, а потом уходит.
– Куда?
– Кажется, у него никого нет…
– Выходит, нам по пути.
– Так как, подать ром? – спросил Морис.
– Три стаканчика.
– Ты уверен?
– Три!
После третьего стаканчика в бар вбежало огненное облачко и, накрыв собою Мориса и стойку, потянулось ко мне раскалёнными столбиками щупальцев. Догадавшись, что мне предстоит сгореть или ослепнуть, я зажмурился.
– Подлечился? – убирая за мной пустые стаканчики, спросил Морис.
– Какого чёрта? – отозвался я. – Пива бутылочку!
Морис пожал сиреневыми плечами. Его уши были теперь зелёными, а зубы – оранжевыми.
Пиво в бутылочке празднично пенилось, но пить его я не стал, потому что из пены вдруг вышла Афродита.
– К чёрту! – вырвалось из меня.
Мой выкрик разбудил щенка; жалобно проскулив, он бросился к выходу и, не оглядываясь, побежал вдоль улицы. Я кричал ему вослед:
– Эй, пёсик, подожди! Хоть ты-то меня не покидай!..
В это утро город раскачивался, напоминая собою неудачно изготовленную декорацию; улицы казались кривыми и жёлтыми, изумляя меня видом неестественно повисших в рыжем воздухе домов, а у луны было обморочное лицо.
Подумав о Юдит, я
– Две штуки, – попросил я. – Пожалуйста, две.
Женщина улыбнулась, переспросила:
– Две?
– Давайте сюда! – Я, кажется, покраснел.
На углу улицы стояла старушка.
– Мадам, примите! – протянул (предложил) я ей мороженое (лишнюю штуку).
Отступив на шаг, старушка сказала:
– Мне не надо.Белые клавиши…
Чёрные клавиши…
Из нутра инструмента вырывались робкие вспышки воспоминаний…
Когда часы показывали 8:00, я брал с собой термос и выходил из дома. В кафе Нисима дожидался завтрака для Эстер.
Улицы Тель-Авива…
Когда-то я слонялся по Тель-Авиву в поисках Юдит.
Улица направо.
Улица налево.
Снова туда.
Снова сюда.
Мимо проходили толпы людей, и я, отчаянно вглядываясь в эту толпу, громко выкрикивая имя Юдит до тех пор, пока мой язык не каменел, и тогда за дело принимались мои глаза, рисуя перед собой удивительные видения. «Юдит, приди!» – звали глаза. Но разве видения откликаются? Порой мне казалось, что от нелюбви Юдит я умираю, но… нет-нет, сдаваться я себе не позволял – такого не было! Только с видениями не справлялся: вместо одних возникали другие, не менее странные. И вновь, словно в бреду, я бормотал:
– Юдит, отзовись! Мою музыку исполняют на радио… Скажи, что ты её слушаешь… Юдит, кажется, теперь я стал…
Но…
Город казался пустым…Я представлял себе, как тот парень держит в объятиях обнажённую Юдит. Я нашёптывал:
Мы умираем
вдалеке друг от друга.
Протянем же руки друг другу,
чтобы рельсами стали они…
Направо.
Налево.
Наши руки рельсами не становились.
Говорят, надо смотреть правде в глаза. Я пытался. Я делал это. В результате – ничего, кроме боли.
«Неужели приближение к истине – в ощущении боли?» – думал я, и мне начинало казаться, будто на моём теле загорается кожа, и моё «я», от тела отторгнутое, сворачивается и отмирает. Мучительно ловя ртом воздух, я каменел, лишь только успевая подумать о том, что, быть может, биография каждого из нас – это не что иное, как история подавления в самом себе боли.
Однажды вблизи от городского рынка я встретил мужчину в высоких (широких) резиновых сапогах. В руке он нёс пластмассовое ведёрко.
– Рыбёшек не желаешь? – Лицо мужчины напоминало жареный на костре кусок мяса.
Я не желал.
– Жаль мне тебя, – с грустью в голосе поговорил мужчина. – Коли не желаешь рыбёшек, выходит, от жизни тебе желать больше нечего.
– Сократ!.. – усмехнулся я.
В услышанном слове мужчина, видимо, заподозрил подвох.
– Какой такой сократ? – осторожно спросил он.
– В сапогах, – отозвался я. – В сапогах резиновых.
Мужчина поспешил пройти мимо.
«Что, если этот человек прав? – подумал я. – И всё, что мне остаётся, – это безропотно дожидаться ухода в небытие, где нет места ни тоске, ни радости, ни тайным желаниям?»– Мне нехорошо!.. – стонал в телефонную трубку Зив.
Мне тут же стало понятно, что он сочиняет стихи.
– Займись чем-то другим, – посоветовал я.
Зив обещал, но через два часа позвонил снова.
– Кое-какой текст получился… Заглянуть к тебе позволишь?
Я позволил.
Прошло более часа. Зив не появлялся. Тогда телефонную трубку поднял я.
– Ты сказал, что идёшь.
– Я приходил, только перед твоей дверью я наткнулся на огромного белого пса. Он не спускал с меня глаз.
– А ты что?
– У меня разболелся живот.
– И что тогда?
– Я выскочил на улицу. Знаешь, на улице я себя почувствовал так, будто себя потерял, и мне пришла в голову мысль, что, может быть, я себя потерял из-за отсутствия во мне некоего необходимого гена. Как ты думаешь, я прав?
– Думаю, что так оно и есть. Возможно, это тот самый ген, которого нам всем не хватает, – сказал я и опустил трубку.
Пройдя по коридору, я выглянул за дверь. На лестничной клетке лежал (стоял) Цицерон.
Я поздоровался. В ответ пёс с облегчением вздохнул и поднялся с пола.
– Давай! – Я протянул ладонь.
Из приоткрывшейся пасти животного выпал конверт.
Раскрыв конверт, я достал из него лист бумаги и прочёл:
Пока вы придумывали себе тоску, а потом о ней позабыли, я свою – в полный рост вырастила. В Тель-Авив я прилетела по торговым делам фирмы сына и остановилась у сестры моего покойного мужа. В этом доме удивительно умный пёс Цицерон, с которым мы легко подружились; он замечательно догадлив и обожает, когда с ним беседуют. Мне даже думается, что он знает и обо мне, и о вас всё, то есть даже такое, о чём вы, я надеюсь, догадаться никогда не сможете. Цицерону можете смело довериться; мне он обещал, что постарается довериться вам. В квартире сестры моего покойного мужа есть компьютер, и если вздумаете пообщаться… Надеюсь, Господь меня поймёт…