На распутье
Шрифт:
Договорились, что Владислав примет веру греческого закона и будет венчаться на царство патриархом. Сигизмунд от обязательств по поводу перехода сына в православие хитро уклонился.
Тимофей Грязной поглядывал на учиненное криво:
— Жигмонт не уйдет от Смоленска, сына в нашу веру не пустит, а Шеин детинец не сдаст.
Мосальский, налив вина, подбодрил:
— Кажись, уберегли Русь!
— Надо звать Михайлу Шеина для переговоров, — заявил Хворостинин.
— Черта с два он выйдет, я этого упрямца знаю, — заметил Лев Плещеев.
— А коли не выйдет, то, как король возьмет город, повесить на Соборной площади! — заявил Салтыков.
Переговоры
— Мы, Михайла Борисыч, видит Бог, печемся об государстве, — заявил, сдерживая раздражение, Салтыков. — Мы тебя извещаем о том, что учинили великий договор с его величеством королем. Сын Сигизмунда Владислав, милостию Божией, станет нашим государем. Ты должен понять, что теперь драться и погибать в крепости никакого смысла нету. Король милостив и по нашему заступничеству простит тебя, а равно и всех твоих воинов. Бей королю челом!
Шеин оглянулся на своих:
— Слыхали, ребята, эти изменники, оказывается, вымолили нам прощение. Вот с какой милостью они сюда явились! Ах вы, сучьи дети!
— Город взят в кольцо. У короля тридцать тысяч войска и еще десять идут на подмогу. Ай у вас, у дураков, вовсе нету ума! — выкрикнул Федор Андронов.
— Мы тебя вместе с Салтыковым вздернем на осине! — посулил Шеин. — Веревок хватит на все ваше продажное посольство. Проклятые изменники! Мы подотрем ж… вашим договором. Уносите, да поскорее, ноги от стены! — Круто повернувшись, воевода скрылся в приоткрытых воротах.
XXX
Теперь «государыня» надеялась на одних донских казаков. Она решилась бежать. Глубокой ночью 11 февраля, когда от мороза трещали углы домов, в гусарской одежде, с девочкой-служанкой и старым слугою Марина вышла на двор. Пан Будзило подвел коня. За изгородью, ожидая ее выезда, сидели верхами три сотни донских казаков.
— Держись, государыня, крепче. Ежели Рожинский нарядит погоню, будем отбиваться, — сказал пан Будзило, тронув коня.
Отказаться от титула царицы — Марина даже не допускала и в мыслях. В письме к войску, которое она оставила, значилось: «Утесненная и гонимая, свидетельствую Богом, что не перестану блюсти своей чести и славы и, быв властительницей народов, уже никогда не соглашусь возвратиться в звание польской дворянки». Изрядно перемерзши, вовсе окоченевшая шляхтянка на рассвете в окружении казаков вместо Калуги въехала в Дмитров в стан Сапеги — сбились с дороги. «Царицу» проводили до избы, где почивал гетман. Растопили печку, Сапега хмуро и мрачно слушал то, что говорила «государыня».
— Что же ты намерена делать? Искать помощи у короля или поедешь в Калугу? — спросил Сапега, налив ей подогретого вина.
— Я — коронованная царица! Не в моем положении просить милости у короля, который сговорился с волком Рожинским, чтобы погубить и Димитрия и меня.
— Послушай, досточтимая пани, неужели ты веришь, что этот бродяга — Димитрий? — спросил с насмешкою Сапега. — Разве он похож на Димитрия?
— Я припомню твои речи! — пригрозила Марина. — Я еду в Калугу, к государю.
— Ну что ж, храни Бог, — кивнул Сапега.
…Иван Заруцкий первый хватился бежавшей «царицы».
— Гони в Калугу! Найди Маринку! — приказал он казаку.
Тот воротился с известием, что Марина в стане Сапеги в Дмитрове, куда тот вернулся после безуспешного стояния под Троицким монастырем.
Утром тушинский табор забурлил. Заруцкий направился
— Марина не в Калуге, а у Сапеги. У тебя с ним сговор! — Заруцкий чертом взглянул на гетмана.
Рожинский, не докончив завтрака, стал подвязывать саблю.
— Для меня это новость!
Заруцкий видел, что поляк хитрил. Сказал ему прямо:
— Я тебе не верю, Рожинский. Ты ни за что ни про что положил без малого полторы тысячи моих казаков. И не лупай на меня глазами. С казаками шутки плохи! Ежели мы войдем в раж, то вам живыми из России не выбраться.
Гетман порядком-таки побаивался казаков. Проговорил мягко:
— Успокойся, Иван. У нас один враг — Шуйский. А мы с тобой как братья.
— А король тебе, выходит, не враг? — Заруцкий так и тянулся к сабле, имея желание рубануть по плотной гетмановской шее.
— У нас другого выхода нет. Самозванец бежал. Войска у него никакого. Пускай решит коло. — И Рожинский вышел наружу.
Ставку в тесное кольцо взяли казаки. Собралось коло. Сотник Яровой зловеще выкрикнул Рожинскому:
— Ты нам не воевода!
Казаки стали напирать теснее.
— Айда за Волгу, добродие Панове, там степь укроет!
— Ступай один, если глуп. Мы без наград не уйдем. Давай деньги! — насели на гетмана. — Мы давно не пили горилки, и у нас нема табаку в люльках.
— За нас думает сабля. Порубим всех к чертовой матери, кто станет поперек! — крикнул казачий старшина.
Сотник Яровой обернулся к гетману:
— Мы уходим в Калугу. А кинешься за нами — зарубим как собаку!
Казаки всем скопом двинулись вон из Тушина, часть из них вскоре воротилась.
Неделю Рожинский ждал ответа от короля, призывая его на помощь. Но оттуда не было ни слуху ни духу. Салтыковское посольство тоже сидело под Смоленском. Заруцкий спал не раздеваясь, при двух пистолях и сабле, у дверей его стояли на часах казаки. Рожинский тоже не высовывался из ставки. Филарет, когда его звали к гетману, сказывался больным — кругом кишело паскудство. Рожинский рассудил, что при таком разброде, если нападет на табор Скопин, да еще ударят из Москвы, то будет плохо. И он распустил войско: всяк волен идти куда ему угодно. 15 марта 1610 года гетман велел зажечь стан. Первым запалили ограбленный дворец самозванца, оттуда, как мыши из горящего амбара, кинулась свора слуг. Спозаранку поднятый на ноги, Филарет сидел в худых санях, ожидая выезда. По табору рыскали ксендзы, — это черное воронье лелеяло мысли об искоренении православия. Храпели кони, звякая подковами, кряхтели, почесывая затылки, атаманы… Громадным сполохом догорал тушинский табор. На развилке дорог: одна вела в Москву, другая — в Иосифо-Волоколамский монастырь — русские остановили коней.
— Нам не по дороге с тобой, Рожинский, — заявил сотник Четвериков. — Пропади ты пропадом. Ксендзов, сволочь, привез! Русь испоганить захотел!
Филарет приказал кучеру поворачивать на Московскую дорогу, но трое гусар, пригрозив задрать плетьми, велели ехать за гетманом, и кони понесли к монастырю.
XXXI
Михайло Скопин-Шуйский стоял в Александровской слободе — отводил доводы воевод о немедленном продвижении на Москву. Полководческая опытность говорила ему, что время губило панов и помогало русским. Когда, месяц назад, воеводы настаивали двинуть рать на Тушино, потому что там с отъездом Мнишековой дщери усилилась грызня, Михайло Васильевич отвечал: