На санях
Шрифт:
Надеялся выяснить у Совы — что будет делать с подарком он, но Богоявленский сегодня блистательно отсутствовал. Из «команды» вообще никого не было, лекционные дни они прогуливали. А завтра выспрашивать уже поздно.
Решение созрело только к концу третьей пары. Неплохое. Все-таки ай-кью не пропьешь. Подарок приготовить, но такой, чтобы не тащить в руках, а вынуть из кармана, когда станет ясно, чтo другие гости — пустые пришли или нет. И не покупной. Все равно за богоявленскими не угонишься. Настя интересуется героическим прошлым? Стянуть по-тихому из дома какую-нибудь маленькую старинную вещицу, которой мать с отчимом не хватятся. Например, мундштук, оставшийся от другого деда, маминого отца — лежит в коробке со всяким ископаемым хламом,
Ужасно ему эта идея понравилась.
Домой Марк вернулся первый — родичей еще не было. Извлек из коробки янтарную хреновину, начистил серебро зубной щеткой до блеска. Там же экспроприировал бархатный мешочек, в котором лежал медальон с фотокарточкой бабушки, маминой матери — получилось вообще классно. Жалко, на медальоне гравировка — «Аврику с любовью», а то тоже сгодился бы. Деда звали Аврелием. Он был профессор-античник. Они с бабушкой умерли в блокаду. Между прочим, если Настя так интересуется историей, тоже можно будет рассказать. Жил на свете рыцарь бедный, но не молчаливый и не простой, а из очень интересной семьи.
Когда пришла мать, Марк провел с ней запланированную беседу — отыграл как по нотам, прямо Макиавелли. «Ты стал совсем взрослый, — расчувствовалась она. — И очень хороший». Слезы на глазах блеснули. Сделалось немножко стыдно, но, как говорится, на войне и в любви все средства хороши. Подумал это — и вдруг сказал себе: «Я же влюбился. Eлки, я влюбился! Как в романах, с первого взгляда». Странно даже, что только сейчас дошло.
— Мы сделаем вот как, — включилась в заговор мама. — По вечерам у Марата самая работа, трогать его не будем. А завтра среда, у меня библиотечный день. Ты уходишь в университет, а у нас с ним поздний завтрак. Такой ритуал.
— Да? Я не знал.
— Ты и не должен всё знать, — шутливо щелкнула она его по носу. — При этом Марат собирается устроить завтрак не простой, а торжественный — по поводу праздника. Настроение у него будет приподнятое. И я с ним про тебя поговорю.
Марк удивился. 23 февраля, День Советской армии, у них в семье не отмечали. Чего это вдруг?
— Марат сказал, завтра юбилей Февральской революции, шестьдесят лет, — объяснила мать.
— А-а. Слушай, я тоже хочу. Первая пара — «История КПСС», я там все равно дрыхну.
Раз юбилей революции, сам бог велит завести разговор про Панкрата Рогачова.
Удачно всё складывалось, просто на заказ.
Утром он вышел на кухню, к завтраку, не сразу, а дав им там немного пожужжать. Мать должна была почесать злобного пса за ухом, привести в мирное состояние. Не чтоб отчим просиял сынуле улыбкой, но чтоб по крайней мере не ощерился и кивнул в ответ на «здрасьте».
Банкет был так себе: кроме обычных яиц всмятку мать выкатила тарелку с колбасой-сыром и коробку вафель.
— Я посмотрел, революция началась 8 марта 1917 года. Почему же ее называют «февральской»? — спросил Марк с чрезвычайно заинтересованным видом — как толстовская хозяйка светского салона, искусно направляющая беседу в нужное русло.
— Плохо посмотрел, — буркнул Рогачов. — По старому стилю это 23 февраля.
Но беседа-таки направилась в нужное русло, просто отчим глядел не на Марка, а на мать — говорил для нее.
Смирно сидеть, увлеченно хлопать глазами, ждать момента, когда можно будет повернуть ля-ля в нужном направлении.
— Самый трагический, нет — самый стыдный момент российской истории. Впервые нашей братии, русской интеллигенции была дана возможность показать, на что она способна. Перед этим сто лет вещали о свободе, о справедливости, о братстве,
Меня будто тут и нету, сочувственно кивал Марк, а сам думал: какая же противная у него рожа — одутловатая, желтая, под глазами мешки. И всё время покхекивает, пущей важности себе придает.
— Потому что Милюков был порядочный человек, державшийся моральных принципов, — сказала мать. — Как Сенека. А в политике всегда верх возьмет Нерон. Порядочность соблюдает правила, а подлость — нет. Побеждать в борьбе за власть всегда будут большевики, как бы они в данную эпоху ни назывались — до тех пор, пока человечество не научится жить с достоинством. Мы с Антоном много об этом говорили.
— Да-да, я читал его трактат об аристономии. Но знаешь, сейчас я смотрю на ход человеческой истории без эмоций, отстраненно… Никогда раньше мне это не удавалось, потому что судьба матери, отца, ну и вообще — всё, на что мы тут насмотрелись, через что прошли…
Он махнул рукой, мать кивнула, а Марк встрепенулся: тепло, тепло!
Но Рогачов про отца рассказывать не стал.
— И, знаешь, у меня будто глаза открылись. Не в большевиках дело. И даже не в морали. Среди ленинцев встречались люди ого-го каких твердых нравственных принципов. Тот же отец. Или Дзержинский. А среди демократов с либералами хватало и проныр-приспособленцев. Нет, тут давний спор между двумя противоположными взглядами на устройство общества. На чем строить государство, чтo главнее — свобода или порядок? Наши так называемые «государственники» считали еще до всяких большевиков и считают поныне, что безопасность, стабильность, предсказуемость ценнее и надежнее личных желаний и свобод. По их убеждению, свобода ведет к хаосу. И российская история, история Февраля — убедительнейшее доказательство, что так оно и есть. При Сталине жилось ужасно, но всё же не так кошмарно, как во времена Смуты — Гражданской войны, когда по лихой пустыне гуляли бандитские ватаги, люди мерли от голода и не было вообще никакого закона. Идеал «государственнического» устройства — просвещенный абсолютизм: мудрое и великодушное, но при этом твердое правительство, относящееся к народу как к своим детям, с любящей родительской строгостью. И то, что наши самодержцы недостаточно мудры и просвещены, не опровергает идею и принцип. Элиты тоже эволюционируют. Во времена Петра Первого они вытирают жирные пальцы о камзол, а во времена Столыпина уже слушают Дебюсси… Да что далеко ходить. Сравни Андропова, нынешнего председателя КГБ, с наркомом Ежовым. О методах я даже не говорю. Не так трудно представить себе в будущем государство — пускай не Россию с нашей всегдашней разболтанностью, а какую-то азиатскую страну, где в чести дисциплина и коллективизм, тот же Китай — где жизнь населения тотально контролируется и регламентируется, но не во вред людям, а на пользу. Свободы — минимум, но разумности, заботы, защищенности — максимум.
— Ты серьезно? — спросила мать. — Но если у человека отнять свободу выбора, пускай даже ошибочного, он же превратится в домашнее животное. Как у римского богача Марциллия Ларра, который славился гуманным обращением с рабами. Они жили так сытно и обустроено, что им завидовали свободнорожденные плебеи и многие добровольно просились к Марциллию в рабство.
— Тебя отвращает слово «раб». Ну, назови его иначе — «гражданином». Вот «мы не рабы, рабы не мы», мы называемся «гражданами Советского Союза». Спроси советский народ, чего ему не хватает? Один процент ответит: свободы, а девяносто девять — хорошего жилья, хорошей еды, удобств, надежной медицины. Паршиво живется не из-за отсутствия демократии, а потому что нам с Марциллием не повезло.