На санях
Шрифт:
Сколько драм-драм-драм,
Телеграмм грамм-грамм
Завтра будут кричать по стране
Кораблям блям-блям,
Городам дам-дам
И вам, мадам, дам-дам обо мне.
И виртуозный проигрыш, девчонки захлопали, Жюли Карагина даже взвизгнула.
— Жирноватый голосишко, — шепнул Марк снисходительно улыбающемуся Сове. — Пойду-ка я лучше
На лестнице, дымя плебейской «Явой», предался мазохизму.
Врут романы, что, влюбившись, человек возвышается душой. Я совсем каким-то дерьмом сделался. То шестерю перед отчимом, то изображаю Гавроша, роняющего слюни перед витриной булочной, а реплика про голосишко — вообще зашквар. Надо валить отсюда. О Насте Бляхиной забыть. И от Совы тоже держаться подальше. Тем более что Марк сделал свое дело, Марк может уходить. Сове он больше не нужен, а состоять шакалом Табаки при Шерхане — слуга покорный, тем более эту вакансию уже занял Фред.
Единственное — прямо сейчас уйти нельзя, это будет нелепо и жалко. И Настю обижать незачем, она-то в чем виновата? Сова сказал, скоро погасят свет, начнутся танцульки, пипл набухается — вон сколько там винища запасено, тогда можно и отчалить. Цивилизованно. Наврать Насте, что мама нездорова, что обещал непоздно вернуться. Эх, надо было сразу сказать, когда только пришел! А можно сделать вид, что позвонил домой, узнал — типа, маме стало хуже. Даже красиво получится: человек ради матери сорвался с клёвого сейшна. Настя оценит, она хорошая.
«А на кой надо, чтобы она тебя оценила? — спросил себя безжалостно. — Забудь о ней, дубина».
Покурив, еще немного походил по коридору, набирался решимости. В гостиной Божок с шутовским подвыванием пел: «Лепил я скок за скоком, а после для тебя кидал хрусты налево и направо».
Тихонько приблизился к Насте — она слушала блатняк с заинтересованно приподнятыми бровями, шепнул сзади (как же пахнет от ее волос!):
— Можно я позвоню? Мать нездорова. Немножко волнуюсь.
Посмотрела сочувственно.
— В коридоре под зеркалом… Нет, там будет музыка мешать. Пойдем, в папином кабинете есть аппарат.
Шел за ней, горько думал: какая же она офигенная. И поправился: невероятная, прекрасная, удивительная. Неужели она достанется Сове?
И строго прикрикнул на себя: не твое собачье дело!
Открыла дверь, щелкнула выключателем.
— Только ничего на столе не сдвигай, пожалуйста. Папа сердится, он у меня педант.
Деликатно вышла.
Кабинет у генерала Бляхина был прямо как в кино из английской жизни — с дубовыми панелями. На старинных застекленных полках книги на разных языках. Стол синего сукна, там в рамке фотография: молодой Серафим Филиппович рядом с каким-то очкастым мужчиной, лицо смутно знакомое, оба в пиджаках с квадратными плечами и в шляпах. Папка, на ней наклейка «Moviemento Nacional», хрен знает, что это значит.
Хоть и понимал, что Настя подслушивать не станет, набрал номер, сразу бесшумно нажал на кнопку, чтоб не соединило. И громко: «Пап, ну как она?» Через полминуты, озабоченно: «Знаешь что, тогда я сейчас приеду… Неважно. Объясню, извинюсь».
Приготовился сказать Насте, что ему ужасно неудобно портить праздник, поэтому он уйдет по-тихому, ни с кем не прощаясь. Но
В гостиной погасили потолочный свет, дверной проем лиловел приглушенным сиянием. Марк вошел, сел в кресло. Глаза не сразу привыкли к полумраку. Две пары танцевали в обнимку: Сова с Настей и Божок со своей Жюли, причем эти вовсю сосались. Две Настины школьные подруги тоже покачивались, вскинув руки — рядом, но каждая сама по себе, получалось у них стильно. Будто две плакучие ивы под ветром. Институтская, которую Богоявленский обозвал «сисястой», стояла, облокотясь на стойку, потягивала из бокала.
Что делать? Дождаться конца песни, отвести Настю в сторону и попрощаться? А если они с Совой не расцепятся? При нем про больную маму свистеть неохота. Ну и вообще — может, не уходить? Подойти к этой, одинокой, познакомиться, чокнуться, потом пригласить на танец. Она действительно очень ничего. Но что потом? Обхаживать субретку, наблюдая, как Сова кадрит принцессу? Он, гадина, уже по спине ее поглаживает. Большой палец задержал посередине. Положил на застежку лифчика! Прижался щекой, что-то нашептывает. Настя засмеялась!
Зубы сами собой сжались.
Черт, сидеть тут жалким терпилой тоже нелепо. Пристроиться к плакучим ивам? Но так красиво танцевать не получится, только шутом себя выставишь.
— Алё, народ! — громко сказала Жюли, отодвинувшись от своего кавалера. — Чего-то мы рано перешли к балету. Тем более у нас на пять уток только три селезня, и один сачкует. Мишань, блесни талантом, запузырь что-нибудь прикольное.
— Слушаюсь, мэм!
Божок, у которого, оказывается, было и имя, изобразил ревностное старание: кинулся к стереосистеме, выключил музыку, потом столь же стремительно — к выключателю. В комнате стало светло.
— Будем играть в фанты. Название игры «Золушка». Хозяйка, понадобится мешок, большая коробка или корзина.
— Есть лубяной короб, мама в Суздале купила. Хочет на дачу отвезти. Сейчас принесу.
Настя отлучилась, вернулась со здоровенным плетеным кубом. Марк кинулся помочь, но Сова успел раньше. Взял, поставил на пол.
— Годится. Внимание! — Божок хлопнул в ладоши. — Снимайте один шуз. Кладите сюда. Потом я завязываю себе глаза, достаю первый попавшийся, вслепую. Чей туфля, тот и Золушка. Принцесса или принц бала. Имеет право потребовать от всех и каждого исполнение желания.
— Любого желания? — со смехом спросила Жюли. — Даже неприличного?
— Можно отказаться, но за это штраф. Выпить бокал вина — до дна.
Сова сказал:
— Я — за. Идея супер. Вечер перестает быть томным.
И первым сдернул с ноги остроносый ковбойский сапог желтой кожи, с металлической оковкой. Остальные последовали его примеру.
В корзину падали нарядные женские туфли — герлы по приходе, должно быть, переобули зимнее. Марк посмотрел на изящную Настину ножку в черном чулке и ощутил приступ паники. Он был в уродских советских ботинках. Даже у Божка — пускай не такие понтовые, как у Совы, но все-таки непозорные зимние сапоги. По-тихому сунуть ботинок в короб еще можно, но представилось, как Божок вытаскивает оттуда Маркову опорку, и все пялятся…