На санях

Акунин Борис

— Насть, можно тебя на минутку.

Обернулась.

— Ой, прости. Я не спросила. Как твоя мама?

Произнесла тихо, чтоб другие не услышали.

— Хреново. Я поеду. Ты извини, а? Прощаться с твоими гостями не буду, просто свалю по-тихому.

— Конечно. Я тебя провожу.

Вышла за ним в коридор, припадая с каблука на необутую ногу. Даже хромать у нее получалось грациозно.

— А что с ней? Что-нибудь серьезное?

Врать не хотелось, но куда денешься?

— Пока непонятно. Врачи разбираются. Волнуюсь, в общем.

Ах, как Настя на него смотрела! По глазам было

видно, что она… настоящая. В смысле, по-настоящему хорошая.

Он заторопился уходить, потому что не было сил смотреть на нее и думать: никогда больше ее не увижу.

— Как я тебя понимаю. У меня дедушка сильно болен. В госпитале лежит. Я тоже ужасно за него волнуюсь. — Настя придержала рукав пальто — Марк никак не мог попасть рукой. — Навещаю его по субботам. Хотела расспросить тебя про Панкрата Рогачова. Думала, расскажу, дедушку это отвлечет… Ладно, в другой раз.

Другого раза не будет, подумал Марк. И вдруг выпалил — само выскочило:

— Слушай, а я тоже хотел тебя попросить. Мой отец — я с ним поговорил — про деда, оказывается, почти ничего не знает. А мне интересно. Можно я в госпиталь с тобой схожу? Порасспрашиваю. И потом папе расскажу.

— Конечно можно, — не просто согласилась, а обрадовалась Настя. — Нет, ты серьезно? Это далеко, на Шоссе Энтузиастов. Больница старых большевиков. На метро с пересадками, потом еще на автобусе. Так грустно потом одной возвращаться. Дедушка всё слабее и слабее. Как будто висит на нитке, и она вот-вот оборвется… Ты правда готов со мной поехать?

«С тобой — куда угодно», — чуть было не ответил он. Вместо этого просто кивнул.

— Спасибо. Ты ужасно… милый.

Обняла за шею. Коснулась губами щеки. Щека стала горячей. Застучал пульс — будто прямо в ушах.

Отодвинулась.

— Можно я буду звать тебя Мариком? «Маркс» как-то странно, ты не похож на Маркса. А «Марк» — официально.

— Тебе всё можно, — сказал он вслух.

И что-то в ее глазах мелькнуло. Вопросительное? Удивленное?

Откажется. Скажет: созвонимся, а потом под каким-нибудь предлогом откажется. Зачем я это ляпнул? Всё равно что признался в любви.

Но она после паузы сказала:

— Встретимся в двенадцать на Курской радиальной, в центре зала. В субботу. Хорошо?

— Договорились.

— Запиши мой телефон. Вдруг у тебя что-то изменится.

— У меня не изменится, — ответил он.

И Настя опять посмотрела на него вопросительно, но, кажется, уже не удивленно.

Дожидаясь лифта, Марк трогал щеку. Она была горячая. Не верилось, что всё получилось. Они увидятся. Вдвоем! И… не в дедушке дело. Настя всё поняла. Безо всяких блеющих признаний. Как хорошо он сказал, не по-слюнявому: «Тебе всё можно». Захотела бы сделать вид, что не поняла — пожалуйста. Разойдемся, и больше не свидимся. Но она захотела встретиться. И это… это…

Он не успел подобрать подходящего слова. На лестничную площадку вышел Сова. Его лицо бешено дергалось.

— Сука… Сука! — Голос срывался. — За спиной подкатился… На квартирку посмотрел, слюни потекли? Я у двери стоял, я слышал! Свиданку замесил, гнида. Не про твое хавало ягода, Рогачов! Тебе не светит! Скажу Серому, он тебя по асфальту размажет.

—

А чего ж сам-то? — ощерился Марк. Ему сейчас было наплевать и на Богоявленского и на его говнокоманду. — Я вот он, перед тобой. Трусишь?

— Не царское дело — холопов наказывать, — процедил Сова, ненавидяще растягивая тонкогубый рот.

Вот по этой поганой щели Марк ему и вмазал, с разворота, от души. Получилось так себе, кулак только скользнул, но Сова охнул, отлетел, закрыл лицо руками.

— Пусть твой холуй только сунется. Я потом тебя при всех, прямо в аудитории, отметелю. И пусть деканат после разбирается в нашей с тобой вендетте, — бросил Марк напоследок.

Застремается Сова скандала, ему фазер за это башку отвинтит.

Да плевать.

Запустил вниз по лестнице через две ступеньки — как на крыльях полетел.

Никакой он не Берг. И даже не Болконский. Он Тучков-четвертый. Который одним ожесточеньем воли брал сердце и скалу.

Вы побеждали и любили

Любовь и сабли острие —

И весело переходили

В небытие.

КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ

Пока ехали в метро, было нормально. Суббота, народу в вагоне немного. Разговаривали. Наврал, что маме, слава богу, лучше. Как бы между делом спросил про Сову — куда, мол, подевался, что-то его в универе не видно. (Богоявленский действительно прогуливал, даже на французском его не было. Наверное не хочет разбитую губу демонстрировать).

— Сова? — переспросила Настя. — А, Савва. Не видела его. И думаю, больше не увижу. Он как-то странно себя повел после того, как ты ушел. Слишком много выпил наверно. Я попросила его уйти.

И больше ничего рассказывать не стала.

Ого, сказал себе Марк, с одной стороны обрадованный, с другой — сильно впечатленный. Оказывается, она не просто принцесса. Может, когда надо, и твердость проявить. «Я попросила его уйти» — и точка. Скорее всего, Сова, накатив еще вина, полез лапаться, чтоб перехватить инициативу — и получил от ворот поворот.

— А как он себя повел?

Налепил ей про него Сова что-нибудь или нет? Про «хавало», про «свиданку»?

— Не будем про это. Неинтересно. — Она слегка наморщила нос. — Давай я тебе лучше про дедушку объясню.

Держалась Настя приветливо и мило, но как с добрым знакомым. Будто не было ни того взгляда, ни поцелуя в щеку.

— У него белокровие. Молодые от этой болезни быстро сгорают, но у стариков она развивается медленно. Он уже три года то в санатории, то в больнице, то снова дома. Но прошлой весной умерла бабушка, и дедушка совсем сдал. Родители наняли ему сиделку. Я тоже стала часто его навещать. Мы очень сблизились. Он такой… трогательный. — Серьезное лицо на миг осветилось улыбкой. — То вспоминает прошлое, то волнуется из-за всяких бытовых мелочей. В нем есть… какая-то загадка. Вот очень старый, очень больной человек, а такое ощущение, будто он будет жить вечно, и смерти вообще не существует. Я про смерть иногда думаю, а он на девятом десятке — нет!