На санях

Акунин Борис

Какая милая! И красивая. Оказывается, можно быть красивой и в таком возрасте? Ей ведь точно за сорок, даже если рано вышла замуж. Значит, Настя тоже будет такой? Конечно, будет — они очень похожи.

И еще сообразилось: черная «волга» дожидается их. А второй праздник, кроме 23 февраля, куда генералу приходится надевать форму, это наверняка День чекиста.

— Я Марк, — сказал он Настиной маме. Посмотрел на отца, прибавил: — Марк Рогачов. Учусь на журналистском. Сын писателя Марата Рогачова, вы может быть, слышали.

И внутренне

поморщился. Что ты, собака, суетишься?

А Серафим Филиппович его удивил.

— Интересно, — протянул он, слегка, с любопытством щурясь. — Не помню, чтоб у Марата… Панкратовича был сын. Дочка была, помню. Да и не похож ты на него.

— Он вообще-то мой отчим. А родной отец — Антон Маркович Клобуков. Он был член-корреспондент Медицинской академии. Умер.

И опять стало от самого себя противно. «Член-корреспондент». Мальчиш-Плохиш какой-то: «Я ваш, буржуинский».

— Еще интереснее. Вот уж воистину, неисповедимы, — покачал головой генерал.

Кажется, он хотел еще что-то сказать или о чем-то спросить, но Ирина Анатольевна потянула мужа за рукав.

— Сима, мы опоздаем. Входите, Марк, входите. Веселитесь, а мы поедем скучать. Настя! Встречай гостя! — крикнула она в незакрытую дверь.

— Поклон Марату Панкратовичу. Если он меня помнит.

Генерал сказал это, пропуская жену в лифт — таким тоном, что было ясно: нисколько не сомневается — помнит, не может не помнить. Ишь ты, какие у отчима знакомства.

Но в коридоре послышались легкие шаги, и Марк отвернулся, забыв попрощаться. Сердце у него заныло. Или запело? Если запело, то что-то щемящее, надрывное.

Какая же она невероятно красивая! Вот первое, что его потрясло, прямо сшибло с ног. Оказывается, позавчера он толком ее не разглядел. Прямо сияние какое-то исходит, как от золотистой Адели из альбома Климта, который Рогачов привез из Брюсселя. В следующий миг Марк сообразил, что она наверное накрасилась — не может ведь кожа сама по себе сверкать золотыми пылинками, и губы стали перламутровыми, но колдовства эта мысль не развеяла.

Одета Настя была тоже во что-то особенное, жемчужно-переливчатое, длинное, но взгляд так примагнитился к ее лицу, что смотреть на платье не хотелось.

— Привет, Марк. Я уж боялась, ты заблудился. Заходи, что ты встал?

Он перешагнул через порог.

— С днем рождения. Я все-таки принес тебе подарок. Совсем маленький.

Она оглянулась туда, откуда доносилась музыка.

— Тогда вручай здесь. А то я предупредила всех строго-настрого: никаких подарков, головы поотрываю. Никто и не принес. Тебе тоже не стоило.

Но смотрела на бархатный мешочек, который он ей вручил, с любопытством.

Пока достает, Марк быстро сдернул свое непрезентабельное пальто (шапку еще перед подъездом сунул в портфель), повесил на вешалку. Там было несколько дубленок, что-то кожаное, царственным порфиром краснела «аляска» Богоявленского.

— Ой, что это? Мундштук?

— Да. Принадлежал моему деду Панкрату Рогачову.

Ты ведь им интересуешься. Будешь курить — считай, что вдыхаешь дым истории, — произнес он заранее придуманную фразу. — Из этой трубочки дед пускал табачные клубы в нос самому Дзержинскому.

Дзержинского приплел, чтоб дать понять: мы, Рогачовы, тоже имеем чекистское прошлое.

Прибавил:

— Твой отец, оказывается, знаком с моим. Сам сказал, только что.

— Да, дедушка рассказывал, что Панкрат Евтихьевич Рогачов был правой рукой Дзержинского, — огорошила его Настя, почтительно глядя на янтарную штучку. Реплика про знакомство отца с отчимом ее, кажется, не заинтересовала.

Положила мундштук обратно в мешочек.

— Слушай, спасибо, но я такой подарок принять не могу. Это же семейная реликвия. И потом я не курю. Мама говорит, что курящая девушка — это вульгарно. Не выносит табачного дыма. Папу с его трубкой гоняет на черную лестницу. И тебе тоже придется. Пойдем, покажу где это.

Она повела его широченным коридором вглубь квартиры.

— Все там. — Кивнула на приоткрытую дверь, где шумели голоса. — Раньше это у нас была кухня, а здесь (показала на стену) была комната Димы, моего старшего брата. Когда он женился, мама устроила ремонт. Дверь заделали, комнату соединили с кухней, и получилась гостиная… Слева — папин кабинет… Тут родительская спальня, она же мамина комната. А здесь моя светелка.

— Покажешь?

— Нет, там кавардак, всюду туалеты разбросаны. Долго выбирала, что надеть, — засмеялась Настя.

Словно гостья из другой эпохи, подумал Марк. «Кавардак». Обычная герла сказала бы «бардак», а то и «срач». И не «туалеты», а «тряпье» или «шмотье».

Таких огромных квартир он не видывал. Даже у Гриваса, который живет в высотке на Площади Восстания, и то меньше. Сколько же здесь метров?

— Вот здесь можно курить.

Настя открыла дверь в конце коридора. Перила, к ним прикреплена пестрая жестяная банка из-под чего-то иностранного.

Надо же, черная лестница. Такие предназначались для прислуги, чтоб не пользовалась парадным входом. У Бляхиных тоже наверняка есть какая-нибудь домработница — нет, подымай выше, горничная. Невозможно представить Ирину Анатольевну моющую пол или развешивающую белье.

— Уборная — вон там, рядом с ванной.

Как просто, естественно она это сказала. Другая изобразила бы смущение или, наоборот, выразилась бы как-нибудь игриво.

— Ну, пойдем к нашим. Я скажу, кто ты, а потом сам со всеми познакомишься.

Марк внутренне подобрался. Осмотр квартиры произвел на него гнетущее впечатление. Это был мир, в котором разночинцам вроде него не место. А рядом с Настей он ощущал себя каким-то титулярным советником из романса. Он робко в любви объяснился, она прогнала его прочь. Сейчас войдешь — и уставятся все эти мажоры, вмиг срисуют по одежде, что он собою представляет, копеечный пижон в румынском кримплене. Хоть бы там был полумрак…