На скосе века

Коржавин Наум Моисеевич

Глава I

На восставший Париж наступают войска из Версаля. Коммунары дерутся, но только их мало в строю… Вот стихает пальба. Баррикады последние пали. Девятнадцатый век погружается в старость свою… Свирепеют суды. Что ж! Парламент одобрит расстрелы. Рукоплещет — республика! Всё теперь начистоту. Девятнадцатый век ощущает развитью пределы И стреляет по тем, кто посмел перейти за черту… Но прийти в равновесие вскорости всё обещает. Равновесие это он больше не даст разболтать. Девятнадцатый век с голубыми мечтами кончает… Он достиг своего. Он о большем не хочет мечтать. Да, парламент и хартии — к этому люди привыкли. И границы сословий — от них уже нет ничего… Век достиг своего. Почему ж своего не достигли Те, кто двигал его, защищал баррикады его? Все названия лгут. И мечты не найдут примененья. Почему ж это так? Где ж тернистый закончится путь? Или вправду история сводится вся к уравненью, Где меняется вид, но вовек не меняется суть? Век мечтал об одном. Получилось, как видно, другое. Но, не глядя на то, утопая в уютном житье, Девятнадцатый век одного только хочет — покоя, И глядит сквозь

очки, сидя в кресле, как добрый рантье… Любит он справедливость. Но только не в натиске бурном. И сочувствует бедным. Но всё-таки счастлив вполне… И ему представляется мир аккуратным, культурным, А природа прирученной — в людях самих и вовне… Словно это не в жизни, а так, в идиллической пьесе: Все дороги — аллеи, иных не бывает путей… И рождается сказка о добром приличном Прогрессе — О присяжном слуге и заботливом друге людей. Всюду правит Прогресс. Все живут и разумно, и чисто. Как наука велит, удобрения вносятся в грунт… Только бомбы зачем-то швыряют в царей нигилисты. Ну да это в России. Там вечно холера иль бунт. Там парламента нет. И пока что вводить его рано. Азиатский народ… Но настанут когда-нибудь дни — И прогресс просвещенья захватит и дикие страны, И приятною жизнью тогда заживут и они… Так освоенный мир улыбается нежно и мило. Только время идёт. И в какие очки ни смотри, Девятнадцатый век оттесняют свирепые силы И, ещё не раскрытые, точат его изнутри… Ещё сладкий дурман обвевает мозги человека Только страсти — живут. В них судьба. И её не унять. И жестокие правды другого — двадцатого века Проступают уже — хоть никто их не может понять… Ну не так чтоб никто — разговоры про крах неминучий Входят в быт всё упорней, но как ни ораторствуй тут, Всё же трудно представить, какие сбираются тучи Над цветущей Европой, где творчество, право и труд. Как ещё уважается мысль, воплощённая в слове… Что бы ни было в ней, это «чистая область ума». Словно наше мышленье не связано с голосом крови, Словно в нём притаиться не может звериность и тьма… Век свободы настал. Будь свободным и в области быта. Будь свободен во всём!.. (Дым! А вдруг от него угоришь?..) Доктор Фауст с любовницей ездит на воды открыто, Маргариту любовник на месяц увозит в Париж. Но от этих измен вдруг не вспыхнут кровавые войны, Честь ничья не задета… (при чём тут и что это — честь?). Это очень полезно, разумно и благопристойно. В этом есть просвещённость и вместе естественность есть. Это — значит свобода. (А может, тоска без исхода?) Это точные знанья. (Гормоны бунтуют в крови.) Это дух исчезает и рушатся связи — свобода! А искусство уходит от смысла, от форм, от любви… Только правда мгновенья. Всё стало доступно и просто… Лишь дежурной улыбкой глазам отвечают глаза. Только женщину вскрыли жрецы полового вопроса. Только женственность сводят, как сводят в Карпатах леса. Чтоб когда эта призрачность всё же откроется чувству, А устроенность жизни исчезнет в короткой борьбе, Чтоб нигде и ни в чём: ни в семье, ни в любви, ни в искусстве — Человек не нашёл ни себя, ни покоя себе. А пока что Прогресс. Всё, что с ним, — человечно и свято. Все идеи — в почёте… И — тоже идеям верны, Напрягая умы, колесят по земле дипломаты… Самым чутким ушам уже слышится смех сатаны. Он смеётся не зря. Мы теперь это знаем, к несчастью. Дурь настолько окрепнет, что разум предаст человек, Выражаться научно научатся тёмные страсти… Но об этом не знает ещё девятнадцатый век. Он уверен в себе. Добродушно встречает он годы, Всем желая успеха и в трубы Прогресса трубя… Добрый толстый рантье, приручивший стихии природы! Что ты знаешь о них? Ещё меньше ты знаешь — себя.

Глава II

Всё о мёртвой воде. А нельзя ли про воду живую? Не у всех ведь душа умиленья и страха полна. Социал-демократия в ритме другом существует, Ибо поступь истории чувствует только она. Есть научное зренье. Его ей ничто не затмило. Будет братство рабочих, придёт, нищету истребя… А терзания духа — агония старого мира. Пессимизм — это он. Это он, как он видит себя. Он уверен, что близится хаос… Но ей-то понятно, Что не хаоса — творческой бури слышны голоса. Да! Ему это страшно. Но ей это только приятно — Это ветер истории дует в её паруса. Но довольство вползает в квартиры рабочих, как мебель. И во многих квартирах в почётном углу на стене Два портрета висят. Оба «унзере» [11] . Кайзер унд Бебель. Друг на друга глядят и скучают вдвоём в тишине. Что ж! Забавная глупость. К ним буря ещё подберётся. Но терпенье! К нему непрерывно взывают вожди. Чем не райская жизнь? Верить в цель… рваться к цели… бороться… А последний рывок ощущать далеко впереди. Мирно движется век. Происходят в рейхстаге дебаты, Уясняются истины, жить без которых нельзя. И на месте законном шумят социал-демократы, Возраженья внося и гармонию тоже внося… …Это — времени дух. Всё культурно. Пока — нетревожно… Где им взяться, тревогам? Устойчиво чист небосвод… Младший Либкнехт пугает войной. Но война — невозможна. Как теперь воевать, если есть на земле пулемёт?! Дипломаты скандалят. Но вряд ли им хочется драться. Это бред. А найдутся безумцы — и то не беда. Социал-демократия — воля рабочего братства — По природе своей не допустит войны никогда. Это вера и смысл. И по-прежнему лозунги броски. Но взрослеют вожди, и глаза им не застит туман. Понимает всё явственней нужды империи Носке. Государственный такт проявляет Филипп Шейдеман. Это страсти кипят. Незаметней они, и исконней, И хитрей, чем идеи… Да, братство! Конечно! Но всё ж — Надо честно сказать — у Германии мало колоний. По своей доброте

опоздала она на делёж. Доброта — это слабость немецкая. Сколько — о Боже, — Неудач, поражений, стыда натерпелись мы с ней… Между прочим, рабочим колонии выгодны тоже: Чем беднее страна, тем живут они тоже бедней. Это стыдные мысли: всемирно рабочее дело. Но такой нынче воздух — попробуй прожить не дыша… Нет! Идеи всё те же. Лишь помнить о них надоело, Словно жаждет разминки забредшая в дебри душа. Словно хочется мыслить, как люди, уйти из-под власти Схем всеобщего счастья. Упиться полётом минут. Нет! Идеи на месте… Но ими не заняты страсти — Страсти жаждут свободы, и жвачку они не жуют. Страсти жаждут свободы и мысль побеждают упрямо. Пусть устои трещат, но страшнее банальность судьбы. Бога нет — и пускай. Раздеваются весело дамы. Футуристы вопят, и кубисты рисуют кубы. Это «Я» проявляется. «Я» без границы и цели. «Я» без формы и смысла. Какое и в чём — всё равно. Нету взлёта — в паденье. Любовь не даётся — в борделе. В воровстве и в художестве выхода ищет оно. Жажда творчества… Творчество… Творчества! — всем его мало. Будет битва за творчество — так этой жаждой полны… Всюду творческий дух… Чутко дремлют в штабах генералы И, скучая без творчества, ждут объявленья войны… Только ждать им недолго… Обиды всё гуще теснятся… Есть ещё осторожность, но страсти плотину прорвут… И тогда отдадут все орудья обиженных наций — Человеческой глупости четырёхлетний салют. И тогда заорут. И возникнут орущие братства: На Берлин! На Париж! В освежающий гром канонад… Кто оратор — спроси. Всё смешалось. Нельзя разобраться. Декадент? Монархист? Либерал? Социал-демократ? Все уставшие «Я» успокоились. Все — патриоты. Сметены тупики. Жизнь ясна, и природа ясна. Необъятные личности жаждут построиться в роты… Кто оратор? — спроси. Всё равно. Ни к чему имена. Он из братства орущих, готовых под пули по знаку, Он в толпе растворён. Но на время. В назначенный срок Пред таким же, как он, человеком, идущим в атаку, Перед смертью своей он окажется вновь одинок. Будет воздух синей, чем всегда, будет небо бездонней, И, покуда совсем для него этот свет не погас, Будет глупо звучать: «У Германии мало колоний». И нелепо звучать — «Незажившая рана — Эльзас».

11

Unsere — наши (нем.).

……………………………………………………..……………………… Век культуры идёт. Век свободы и доброго света. Власть гуманных идей, о которой мечтали давно. И рантье надевает очки. Он читает газету. «Фигаро» или «Форвертс» читает. Не всё ли равно? 1961

Наивность

_{Пять стихотворений}

I

Наивность! Хватит умиленья! Она совсем не благодать. Наивность может быть от лени, От нежеланья понимать. От равнодушия к потерям. К любви… А это тоже лень. Куда спокойней раз поверить, Чем жить и мыслить каждый день. Так бойтесь тех, в ком дух железный, Кто преградил сомненьям путь. В чьём сердце страх увидеть бездну Сильней, чем страх в неё шагнуть. Таким ничто печальный опыт. Их лозунг: «Вера как гранит!». Такой весь мир в крови утопит, Но только цельность сохранит. Он духом нищ, но в нём — идея, Высокий долг вести вперёд. Ведёт! Не может… Не умеет… Куда — не знает… Но ведёт. Он даже сам не различает, Где в нём корысть, а где — любовь. Пусть так. Но это не смягчает Вины за пролитую кровь.

II

Наивность взрослых — власть стихии. Со здравым смыслом нервный бой. Прости меня. Прости, Россия, За всё, что сделали с тобой. За вдохновенные насилья, За хитромудрых дураков. За тех юнцов, что жить учили Разумных, взрослых мужиков. Учили зло, боясь провала. При всех учили — днём с огнём. По-агитаторски — словами. И по-отечески — ремнём. Во имя блага и свершенья Надежд несбыточных Земли. Во имя веры в положенья Трёх скучных книжек, что прочли. Наивность? Может быть. А впрочем, При чём тут качество ума? Они наивны были очень, — Врываясь с грохотом в дома. Когда неслись, как злые ливни, Врагам возможным смертью мстя, Вполне наивны. Так наивны, Как немцы — десять лет спустя. Да, там, на снежном новоселье, Где в степь состав сгружал конвой. Где с редким мужеством терпели И детский плач, и женский вой.

III

Всё для тебя. Гордись, Отчизна. Пойми, прости им эту прыть: Идиотизм крестьянской жизни Хотелось им искоренить. Покончить силой с древней властью Вещей, — чтоб выделить свою. И с ней вести дорогой к счастью Колонны в сомкнутом строю. Им всё мешало: зной и ветер, Законы, разум, снег, весна, Своя же совесть… Всё на свете. Со всем на свете шла война. Им ведом был — одним в России — Счастливых дней чертёж простой. Всей жизни план… Но жизнь — стихия: Срывала план. Ломала строй. Рвалась из рук. Шла вкривь. Болела. Но лозунг тот же был: «Даёшь!»… Ножами по живому телу Они чертили свой чертёж. Хоть на песке — а строя зданье. Кто смел — тот прав. Им неспроста Казалось мелким состраданье. Изменой долгу — доброта. Не зря привыкли — в ожиданье Своей несбывшейся судьбы Считать на верность испытаньем Жестокость классовой борьбы. Борьба! Они обожествляли Её с утра и дотемна И друг на друга натравляли Людей — чтоб только шла она. И жизнь губили, разрушая Словами — связи естества. Их обступала мгла пустая… Тем твёрже верили в слова. Пока ценой больших усилий, Устав от крови и забот, Пришли к победе… Победили. — Самих себя и весь народ.

IV

Не мстить зову — довольно мстили. Уймись, страна! Устройся, быт! Мы все друг другу заплатили За всё давно, — и счёт закрыт. Ну что с них взять — с больных и старых. Уж было всё на их веку. Я с ними сам на тесных нарах Делил баланду и тоску. Они считают, что безвинны, Что их судьба — как с неба гром. Но нет! Тому была причина. Звалась: великий перелом.