На скосе века

Коржавин Наум Моисеевич

Всё это — Сталин… Все упрёки — мимо. Но кем мы сами были? Что несли мы? Что отняли у всех? И что им дали? И кем бы стали, если бы не Сталин? И без него — чем, кроме дальней Цели, Мы сами в жизни дорожить умели? И как мы сами жили в эти годы, Когда он депортировал народы?.. …Что в этом «МЫ!»? Намёк ли на Идею, С которой чем честней мы, тем грешнее? Наверно — так. Но сам не знаю, прав ли? Кто был честней, тот был от дел отставлен. И всё же — «МЫ»!.. Все! — кто сложней, кто проще. Был общим страх у нас, и грех был общим. «МЫ» —

это мы — пустая злая сила, В которую судьба нас всех сплотила. МЫ — жизнь творим. Нам суд ничей не страшен, Плевать, что это кладбище — НЕ НАШЕ. Оно — мемориал, и он — освоен: Обязан каждый памятник, как воин, Служить лишь НАМ. Лишь МЫ одни по праву Наследники любой геройской славы. «МЫ» — это мы… Лежит плита над мёртвым, И на плите цветок, хоть имя стёрто. Знать, кто-то здесь бывает временами, Кому плита без букв — не просто камень; И кто глазами строгими своими Читает вновь на ней всё то же имя, — Знакомое ему, а нам чужое… Кто в снах тяжёлых видит нас с тобою И ту плиту… И ненавидит страстно… …А кто другого ждал — тот ждал напрасно. В его глазах — всегда пустые плиты. Жаль, от него навек сегодня скрыты Мы. Наша боль, все взрывы нашей воли… Проклятье века — разобщённость боли. Плевать ему теперь на наши взрывы… Что делать? Жизнь не слишком справедлива, И лучше быть поосторожней с нею… …Средь старых плит есть плиты поновее. Взгляни на них, и мир качнётся, рушась. Латинский шрифт: «Бобровс», «Петровс», «Кирюшинс»… Бобров… Петров… Так!.. Только так вас звали. Чужих обличий вы не надевали, Не прятались за них на поле бранном. Вы невиновны в начертанье странном Своих фамилий… Долг исполнив честно, Не вы себе избрали это место. Привыкнув за войну к судьбе солдатской, Могли б вы дальше спать в могиле братской, А спите здесь меж этих плит немилых, На кладбище чужом, в чужих могилах, Где кто-то спал до вас, нам жить мешая, Где ваш покой смущает боль чужая, Как будто вы виной… А вы — солдаты. Вы ни пред кем ни в чём не виноваты. Вселил вас силой на жилплощадь эту Без спросу Член Военного Совета Иль кто-то равный, ведавший уделом… И вряд ли сознавал он, что он делал. Он только знал, что есть на то Решенье, Как в прошлом был приказ о возвышенье Его внезапном… И как вся карьера, Весь опыт жизни и основа веры. Да, мать его седою здесь бы стала… Но ведь она была всегда отсталой, Неграмотной… И всех жалела глупо. Ну где ей знать, что трупы — только трупы, А жизнь — борьба… Всё, что, спеша к вершинам, Усвоил сын, хоть был хорошим сыном. — Ещё б живых жалеть… А трупы — ладно! — Пусть служат агитации наглядной. Простите НАС, лишённые покоя! За всю планету пав на поле боя, Лежите каждый вы в чужой могиле, Как будто вы своих не заслужили. И мимо вас, не подавая виду, Проносят люди горечь и обиду, Глядят на вас… И тяжек взгляд… И — всё же Простите НАС… Его простите тоже. Простите… Не со зла он делал это. Он просто

точно знал, что Бога — нету. Кто предсказать бы мог, чем станет позже Российских бар игривое безбожье, И «либерте», и опьянённость Целью!.. У них был хмель, у нас — всю жизнь похмелье. Над нами он, свой долг блюдущий строго. Но в чём он видел долг, служа не Богу? Во что он верил, пугаясь во взглядах? Скорей всего — в назначенный порядок. Где ясно всё, где мир жесток и розов, Где никогда не задают вопросов… Или короче — в твёрдые начала, В то, что его над жизнью возвышало, Что вдруг пред ним открыло путь и дали, Чему основы знал не он, а Сталин. …И в этом состоянье очумелом Мы жили все. И шли к чужим пределам, И, падая в бесславье с гребня славы, Смотрели тупо, как горит Варшава, Как Сталин ждёт, что Гитлер уничтожит Тех, с кем и он потом не ладить может… А позже с тем же, в танках, в ночь без света, Спешили в Прагу, чтоб закрыть газеты. Так МЫ живём… Летим, как в клубах пыли. Топча весь мир… За что? Зачем?.. — Забыли! Но НАС — несёт… И всё НАМ мало!.. Мало!.. И гибнет всё, на чём бы жизнь стояла, И гибнем МЫ, зверея, как стихия. И лжём! — чтоб думал мир, что МЫ другие. И спятил мир, обманут НАШЕЙ ложью, И, доверяясь НАМ, звереет тоже. И кажется, что чёрт завёл машину Внутри Земли… И бросил ключ в пучину. И крутит НАС. Мелькают, вместе слиты, И Пешт, и Прага, и пустые плиты, И я, и Член Военного Совета, Хоть он следит, чтоб не открылось это. А что — не знает… Ложь неся как знамя, Он сам обманут… Может быть, и НАМИ. Кем были МЫ?.. Не всё ль равно, кем были? Мы все черты давно переступили, И — нет конца… Всё лжём, зовём куда-то. И с каждым днём всё дальше час расплаты, Но всё страшней… И возвращенья нету. И верят НАМ… И хуже топи это. И вырваться нельзя своею силой… Спаси, Господь!.. Прости нас и помилуй!.. Август — сентябрь 1972

Московская поэма

I

«Воронок» развернулся. Приказали сойти. Переулок уткнулся В запасные пути. Выступают из мрака Рельсы… Скоро гуртом Мы по ним к вагонзаку, Спотыкаясь, пройдём. С сундучками, мешками — Всем своим, что с собой. Будет часто пинками Подбодрять нас конвой. Будет бег — не как в детстве: С грузом тяжко бежать. И всё время хотеться Будет — руки разжать. Тяжесть выпустив, бросить, Кончить споры с судьбой. Ни к чему нам тут вовсе Всё своё, что с собой. Пьём до капли из чаши! Сбиты все колеи. Что тут может быть «наше», Раз и мы — не свои?

II

Но толпою хрипящей («Мы» пока ещё — мы) Всё ж мы вещи дотащим До вагона-тюрьмы.