На сопках Маньчжурии
Шрифт:
— Ты зря напускаешь на себя, Иван Спиридонович! Казаки — это сила! — говорил Аркатов, вертя в пальцах пустой фужер. — При царе в России было четырнадцать казачьих войск: Донское, Кубанское, Оренбургское, Забайкальское, Терское, Сибирское, Уральское, Амурское, Семиреченское, Астраханское, Уссурийское, Енисейское, Иркутское, Якутское. Почти пять миллионов рубак! Это сила? Да и ещё какая сила! В Маньчжурии нас десятки тысяч! Красную шваль сотрем в порошок!
— Не все казаки так думают, урядник, — подал голос Скопцев. Он коркой подчищал соус в тарелочке после котлеты. — Поганое
— Дать бы тебе, Платон, по сопатке! — озлился Аркатов.
— Цы-цы я! Цы-цы я! Цы-цы я! — запричитал Скопцев. Слов он не знал, но мотив был популярен в Харбине и он прихлопывал по столу в такт напеву. На его звуки откликнулся официант.
— Се-се, ходя! — Скопцев соединил над своей головой руки и похлопал в ладошки. — Спаси-ибо-о!
— Сапасибо тебе, капитана! — Китаец ждал: кто станет рассчитываться из гуляк?
Аркатов вынул из кармана пиджака портмоне, подал официанту бумажные гоби.
— Ты чё, урядник, столь чаевых? — возмутился Скопцев.
— Камшо скупо — сраму не оберёшься, Платошка!
— Морду бить, а не камшо подавать! — вдруг осердился Кузовчиков. Злость обуяла его от того, что не мог так, как Аркатов, сорить гоби. Его монеты пригодятся хозяйке, которой задолжал с прошлого месяца за койку, за стол, за стирку белья.
Обнявшись за плечи, вышли они к берегу. Опять взгромоздились на плоскодонку. Молодой китаец осклабился:
— Ваша тиха сиди. Ваша лыба не ходи!
На правой стороне Сунгари Аркатов окликнул рикшу:
— Эй, малый!
Скопцев и урядник поместились в возке. Рикша снял с шеи грязное полотенце, обтёр лицо, шею, впалую грудь.
— Капитана, ехал?
— Давай, китаёза, на Соборную площадь!
— Мне тут рядом. Дотопаю пешедралом! Спасибо за угощение! Спасибо за компанию! — Кузовчиков помахал рукой отъезжающим однополчанам. — Не поминайте лихом, казаки!
Рикша напрягся, тронул тележку на больших колесах, наклоняясь грудью вперёд, набирал скорость.
Ивану Спиридонович стало не по себе: люди здесь дома, всё у них своё на этой набережной, в этом городе, даже у самого разнесчастного кули, который таскает мешки сои на элеваторе, у рикши есть свой город, своя фанза. И накатила зависть к этим китайцам, к маньчжурам. У него не было ничего, кроме дороги в приют бездомных!
Он огляделся в поиске питейного заведения. Пошатываясь и запинаясь сандалиями, выбрел в Продовольственный переулок. Двери обшарпанной фанзы были распахнуты настежь. Слышался гомон. Он перешагнул порог. Его охватил чесночный дух. Запершило в горле от чада. Он отмусолил две бумажки гоби.
— Байцзю! — крикнул китайцу, указывая на стакан. — Наливай ханы!
Пил ханьшин, не закусывая. В пьяной голове вставали картины прошлого. Он укорял себя за нерешительность. Пятнадцать лет назад мог вернуться в своё Сотниково. Словно въявь видел газету «Вперёд». Её издавали на КВЖД. И жирный текст на первой полосе:
«…Во исполнение Манифеста ЦИК Союза ССР от 15 октября 1927 года и в ознаменование 10-летия Октябрьской революции Президиум Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР постановляет:
…освободить
Не нашёлся тогда настырный человек, который подтолкнул бы нерискового казака к двери Советского консульства на Гиринской улице Харбина…
Иван Спиридонович одёрнул куртку, убеждаясь, что брезентовые рукавицы за кушаком, направился к выходу. Ему хотелось петь, но в голове мутилось, с языка срывались одинокие слова о последнем нонешнем денечке…
Дверь фанзы захлопнулась позади, как выстрелила.
— Баиньки, Ваня… гули-гули, Ваня… — бормотал он, держа направление на Нахаловку.
Пятая глава. На Распадковой
В августе 1944 года дальние гольцы побелели, словно вымазали их известью. От Селенги утрами тянуло холодом. Раннюю зиму сулили местные знатоки климата.
Военные строители нажимали: до заморозков нужно было выйти из нулевого цикла. Из земли, то есть. Заложить фундаменты, вырыть котлованы. А они — ого-о! В две смены чертоломили солдаты — пот солью инеел на гимнастёрках! Скрытые казематы, многоярусные хранилища снарядов и мин, помещения для интендантов и конторы, навесы и площадки на подъездах, контрольные участки оружейников. И всё это — «объект». Сперва это — кубометры перелопаченного грунта. Тысячи «кубиков» гравия, песка, мелкого камня, глины!
Фёдоров обходил фронт работ. Свежая земля пахла вкусно, напоминала ему прежнюю службу межевщика. И удовлетворение селилось в душе: должны поспеть к зиме! Присматривался к землекопам, шоферам, повозочным, плотникам. Встревал с ними в разговоры накоротке — тянут лямку безропотно. Рапорты с просьбой отправить на фронт командование части запретило: сдать «объект» в срок — вот вам, добровольцы, боевая операция! И солдаты трудились с ожесточением, полуголодные, на пределе физических сил, стремились чем-то помочь тем, кто громит фашистов на Западе.
В гуще строителей Фёдоров чётче обозначил свою роль: упредить врага, чтобы не помешал он этим терпеливцам доделать начатое. Втайне капитан полагал: обойдётся без вражеских помех! Но при очередной встрече в Чите майор Васин, словно развенчивая его надежду, дал понять: в Харбине интересуются строителями! Есть утечка сведений из Распадковой. Фёдоров, шагая по лесной дороге, мысленно не соглашался с майором:
«Если в Харбине интересуются, значит, там уже знают про стройку в Распадковой. Скрыть от неприятеля «объект» не удалось. Чего ж пороть горячку? Он будто бы услышал наяву распекающий голос Васина: «Эшелоны когда прибыли на станцию? Средь бела дня. По секрету — всему свету! По графику курьерского мчались!» Майор Васин точно скопировал слова Фёдорова указанные им при первой встрече со здешним особистом Голощёковым. Фёдоров брезгливо сплюнул: «Очкарик стукнул в Читу!». Иронически осудил коллег: «Овощехранилище! Военторговские базы!».