На сопках Маньчжурии
Шрифт:
— Японцы обходят нас слева, — рассуждал Семенов. — По здравому смыслу нам надлежит немедленно всеми силами обрушиться на неприятеля своим правым флангом, где у нас успех. Накопить батальоны за высоткой Свистунова и ударить оттуда.
— Вы рассуждаете так, Андрей Иванович, потому что не вы командуете. А поставь командовать вас, так вы ни за что не поступите согласно этому своему здравому смыслу. Прежде всего, известно вам, сколько батальонов у Куроки?
— Штаб командующего дал сведения.
— Знаю эти сведения.
— Есть такое мнение.
— И потом, Андрей Иванович, у них же другая подготовка к горной войне. Любой японец — горный козел. А наш русоход? К чему он, раззява, привык? К песочку да проселочку. Чтобы наступать, нам надо раз в пять превосходить японцев числом.
— Так это уже не будет искусством!
— Не будет искусством, — рявкнул Кашталинский, — это не будет, господин начальник штаба, искусством, но это будет математика. Математика решает исход боя. Законы-с! Не зная математики, нельзя соваться в бой. Куропаткин не дурак, он действует только так! И нас учит!
Семенов неопределенно покачал головой. В палатку заглянул поручик телеграфной роты.
— От командующего.
— Давай сюда.
Куропаткин отвечал пространно. Вначале он удивлялся тому, что так быстро победа обратилась в непобеду, — а он известил уже Петербург.
Суть телеграммы была в конце, Куропаткин писал: «Ввиду того, что направление вражеской атаки еще не выяснилось, я не одобряю быстрого израсходования резервов».
— Н-да, — сказал Кашталинский. — Был у древних греков некий дельфийский оракул. Говорят, что иные современники его понимали, а иные — нет. Я бы, например, не понял.
— Тут все ясно, — тихо сказал Семенов, — у командующего осторожный способ выражаться. А так все ясно: он не одобряет быстрого израсходования резервов. Без резервов же нельзя продолжать боя — значит, нужно отступать.
— Совершенно правильно, — согласился Кашталинский, — отступать! Сейчас вы рассуждаете, как командир отряда.
За Вишневским послали двух казаков.
Полк Вишневского шел колонной, взвод за взводом. Дорога была извилиста. Вокруг подымались крутые сопки. Где-то над ними веял ветер, а в узкой долине воздух был неподвижен и тяжел.
Лапшин ехал рядом с полковником, обсуждали смерть Келлера. Вишневский держался того мнения, что война кровава и что ни в одной из войн Россия не теряла столько офицеров, сколько сейчас.
— Это, конечно, грустно, — сказал Лапшин, — но согласитесь, что вам не приходится особенно сожалеть о смерти графа. Мог действительно закатать вас под суд.
Вишневский тяжело вздохнул. В самом деле, как ни жалко человека, но уж бог с ним.
Казаки нагнали Вишневского на малом привале: генерал Кашталинский вызывал его немедленно в штаб, в Ляньдясань.
Вишневский передал командование полком командиру 1-го батальона и рысцой
— Ни пуха ни пера! — крикнул ему вдогонку Лапшин.
В Ляньдясань Вишневский приехал ночью. Начальник штаба спал за столом. Пятилинейная лампа освещала черные с проседью волосы Семенова и пальцы, сжатые в кулаки.
Вишневский кашлянул. Кашель не разбудил усталого человека. Тогда Вишневский дотронулся до его локтя.
— А, это вы, — сказал Семенов. — Относительно вас есть приказ Куропаткина. Я, знаете ли, никогда не читал таких приказов. Вы отрешены от должности.
Семенов видел, как у Вишневского опустилось лицо, как тяжелые щеки стали еще тяжелее, а губы запрыгали.
— Ваш полк будет расформирован. О нем сказано так, что «после всего происшедшего полк не имеет права на существование в среде армии». Распишитесь в получении приказа.
Семенов положил перед Вишневским одну бумажку, потом вторую. Потом дал перо.
Вишневский все выполнил. Он молчал, у него отнялся язык. Весь мир стал вверх ногами. Значит, Келлер все-таки успел. Руки дрожали. Подпись вышла ни на что не похожая. Семенов долго сомнительно приглядывался к ней, затем сунул бумажку в папку.
— Что мне теперь делать? — спросил чужим, свистящим голосом Вишневский.
— О дальнейшем мне не известно ничего. Вы отрешены. Все.
Вишневский козырнул, неловко повернулся и грузно, точно раздавливая землю, вышел из фанзы.
Сел на коня и поехал, Никто его не сопровождал.
18
Неведомский двигался впереди своей батареи. Дорога была, как все китайские дороги, узка, ухабиста, камениста. Над ней висело раскаленное солнце. Неведомский тихонько насвистывал. Опять был удачный бой. Опять победа давалась в руки. И опять вместо победы поражение.
Но все происходило так, как и должно было происходить в армии николаевской империи. И хотя Неведомский не удивлялся, он, свидетель и непосредственный участник событий, не мог подавить своего возмущения. Хотелось всему русскому народу, всей России рассказать о том, что было сегодня.
Кроме того, он тяжело переносил гибель Логунова. Правда, гибель Логунова шла в тот же страшный счет самодержавию, по которому оно должно было в конце концов уплатить, но это нисколько не облегчало горечи.
— Выпить хочется, — сказал Топорнин, догоняя на тяжелой артиллерийской лошади капитана. — Ты как хочешь, Федя, а отпусти меня на несколько дней в Ляоян.
— Я думаю, что Куропаткин вернет нас в корпус, и тогда мы все окажемся в Ляояне. Хотя я не сторонник твоих питий, но жажда естественна у того, кто идет с поля сражения.
— С поля поражения, Федя! Скажи, всегда ли в русской армии было такое безобразие с пушками? Ведь это к небу вопиет!
Неведомский усмехнулся.