На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

— Накануне Бородинского боя начальник русской артиллерии генерал Кутайсов отдал приказ. В приказе были, между прочим, следующие слова: «Артиллерия должна жертвовать собой. Пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор. Если б за всем этим батарея и была взята, хотя можно почти поручиться в противном, то она уже искупила потерю орудий». Понимаешь?!

— Черт возьми! — Топорнин сдвинул на затылок фуражку. — Вот это слова солдата! Нет, в Ляоян, в Ляоян! Стряхнуть кошмар… Но даже не в этом дело. Надо Нефедовой рассказать о Логунове. Святая смерть! О такой смерти нельзя молчать. Может

быть, у нее есть фотография. Напишем статью и пошлем с фотографией в «Русь».

Офицеры долго молчали. Справа из лощины вытягивались стрелки. Одни солдаты несли винтовки на плече, другие на ремне за спиной. Мешки, скатки, котелки — все было в этой жаре увесисто, ненавистно. Двуколки и парные повозки гремели по камням, нагруженные имуществом, а поверх имущества — солдатами. После очередного поражения унтер-офицеры и офицеры были равнодушны к подобному нарушению дисциплины.

Дорога повернула на север.

В лощине у ручья лежали и сидели стрелки. Вглядевшись, Неведомский узнал огромную фигуру Емельянова, который нес в руках два котла с водой так же просто, как другие носят ведра.

— Емельянов! — крикнул он, подъезжая. — Ну что, здоров?

— Здоров, ваше высокоблагородие. Меня пуля не берет. А вот наш поручик…

— Все знаю, братец.

— По-христиански! — возвысил голос Емельянов. — За нас! Никого не допустил. Ведь были еще офицеры. Нет, говорит, это мое дело.

— А где батальонный?

— Уехал, сказывают, к генералу.

— Ну, иди, хозяйничай, Емельянов.

Топорнин в поисках тени открыл, что ручей вытекает из каменного ущелья — небольшого, круглого, с трех сторон прикрытого отвесными скалами. В ущелье ручей прыгал прямо со скалы. Солдаты, скинув сапоги и рубахи, стояли под водопадиком.

— Молодцы! До всего додумается русский солдат. Какой роты?

— Первой, ваше благородие.

— Поручика Логунова?

— Так точно.

— Что же это вы, подлецы, потеряли своего ротного командира?

— Ваше благородие!.. — воскликнул Корж.

— Да что там «ваше благородие!» Разве в таких случаях можно слушать приказания? Схватили в охапку и понесли. Эх вы! — Топорнин стал раздеваться.

— Ваше благородие, — обиделся Корж, вспоминая бой в ущелье, Логунова в последнюю минуту, свое желание остаться с ним. — Ваше благородие, поручик посмотрели, приказали — и все! Разве ослушаешься?

Топорнин не отвечал. Скинул сапоги, рубашку, потом подумал и скинул штаны.

— Так легче, — одобрительно заметил Хвостов. — А нашего ротного командира никто в роте не забудет. Настоящий был человек.

— Городской? — спросил Хвостова Топорнин, заметив, как свободно говорит солдат.

— Так точно. Питерский.

— Вот оно что. Ремеслом занимался?

— Так точно, мастеровой. Слесарь.

— Так, так. — Топорнин внимательно посмотрел на Хвостова. — Люблю слесарей, — умное дело. — Он стал под струю. В первую минуту холод пронизал его, но потом стало легко, просторно и очень хорошо.

— Так точно, ваше благородие, работа требует смекалки.

— Разрешите спину потереть, — сказал Корж, — вся серая, как шкурой покрытая.

— Пыль и грязь чертовская. Три.

— Мы друг друга уже как в бане попользовали.

Корж тер спину поручика. Шумел водопад, в тон ему звенел и шлепал в каменном ложе ручей, громко раздавались голоса.

— Ваше благородие, —

осторожно сказал Корж, — нашего поручика нет, поэтому разрешите спросить: что ж это такое? Солдат сомневается.

— В чем солдат сомневается?

— Ваше благородие, что это такое: измена, или что? Японца бьем, бьем, а потом смотрим, он уж взял верх. Все кричат: с флангу, с флангу! А почему он с флангу! Почему мы не можем взять его с флангу? Вот с поручиком Логуновым мы взяли его с флангу так поверите ли, одна крошка от него осталась. Опять-таки патронов не хватило!

Топорнин повел плечами. Минуту он молчал, потом сказал тихо:

— Офицеры тоже сомневаются.

Хвостов внимательно посмотрел на поручика. Офицер и солдат встретились взглядами и несколько секунд не отрывали глаз друг от друга. «Да, он — настоящий, — с удовлетворением подумал Топорнин, подразумевая под словом „настоящий“ то, что этот солдат сохраняет свое человеческое достоинство и, по-видимому, отлично понимает все, что происходит. — Чего ж мы ждем?! Федя учит дожидаться особенного момента. А дожидаясь этого особенного момента, мы людей кладем вповалку. Нет, черт возьми, я поговорю с ним серьезно. Надо принимать меры, надо объединять офицеров, которые понимают, в чем дело, да и с солдатами пора разговаривать. Вот он стоит, питерский мастеровой, и смотрит на меня, офицера и интеллигента… а я что должен ему бормотать: „Ничего, братец, побьем супостата!“ Я должен разговаривать с ним честно, ибо я русский человек и он русский человек… Не могу я, черт возьми, молчать и ограничивать весь мой разговор с ними, с русскими людьми, которые посланы сюда умирать черт знает за что, нелепыми словами „смирна-а, к нохиб“ и тому подобной чертовщиной».

— Офицеры тоже сомневаются, — повторил он. — А дело такое: раз льешь кровь, сомневаться нельзя. Кровь лить можно только за правое дело. Дом далеко, что там делается — неизвестно, а тут умирай!

Он вышел из-под водопада. Пятеро солдат слушало его, бросив свои дела. Он почувствовал радость оттого, что открыто выразил свои мысли, и оттого, что поступил честно. Неведомский пусть как хочет, а он больше не будет молчать.

— Так точно, — сказал Хвостов, — солдату обидно умирать в Маньчжурии.

— Заврался, Хвостов, — сказал подошедший Жилин. — Какой господин министр выискался! Графы и князья решили, что нужно, а ты решаешь, что солдату обидно! Дело солдатское — умереть. А за что — это, брат, начальство лучше нас с тобой знает.

— Господь-бог дал мне голову, Жилин. Котелок варит, не прикажешь ему не варить.

— Ты, братец, вижу, учен, — сказал Топорнин Жилину недоброжелательно. — Должно быть, хороший у тебя отделенный!

«Притворяется, хитрит или в самом деле мерзавец? — Топорнин присматривался к Жилину, к его худому лицу, воспаленным глазам и многообещающей улыбочке. — Мерзавец чистейшей воды».

Топорнин стал одеваться.

В ущелье повернула санитарная повозка. Санитар и сестра милосердия шли рядом.

— Нашего поручика невеста! — сказал Емельянов.

Сердце у Топорнина заколотилось. Портянка никак не завертывалась.

Нефедова и санитар снимали раненых, клали под скалой.

То, что недавно казалось Топорнину таким простым — рассказать Нефедовой о судьбе Логунова, сейчас представилось почти неисполнимым.

— Черт, сапоги! — пробормотал он.