На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

Это была очередная антивоенная прокламация.

Ваулин внимательно прочел, затем осмотрел листок. Отпечатан на тонкой добротной бумаге типографски.

«Черт знает что! Печатают, мерзавцы! А охранка еще в апреле хвасталась, что захватила их типографию».

— Ты все подбираешь эти листки, Тихон Саввич, — сказал он, — а когда подберешь тех, кто их сеет?

— Так точно.

— Что «так точно»?

— Подберу.

— Долго же ты собираешься.

— Ловки они, Аркадий Николаевич.

— Мне неинтересно, что

они ловки, мне нужно, чтоб ты был ловок.

— Все силы отдам, Аркадий Николаевич! — пробормотал Пикунов.

— Отдай, отдай, Саввич, окупится. Нужно добиться того, чтобы рабочий понял, что состоять в нашем обществе почетно и выгодно. Например, самую денежную работу будем предоставлять той партии, в которой имеются члены общества. Может быть, даже поощрять будем, — надо, чтобы перед членом общества шапки ломали! Ибо кто такой член «Общества русских рабочих»? Это русский человек, слуга дарю и нашему православному господу богу! Понял, Саввич?

— Господи боже, Аркадий Николаевич, неужели же?!

Природа наделила его приятным басом. Когда он был захудалым рабочим, бас этот был ему ни к чему, а сейчас Пикунов радовался, что у него такой голос: к пиджаку, к галстуку, к разговору на собраниях он очень подходил.

Пикунов вышел из комнаты на цыпочках. Ваулин вздохнул и снова растянулся на диване.

Общество, затеянное им, было худосочное. Рабочие не верили и не шли.

Дверь отворилась медленно, но без стука.

— Вот никак не ожидал увидеть тебя здесь, — сказал Ваулин, вставая навстречу жене.

— Извини, что нарушаю твое уединение, — сказала Мария Аристарховна, брезгливо озираясь на голых женщин, глядевших с полотен, фотографий и гравюр. Особенно не нравились ей голые женщины французских художников. В их наготе были не просто здоровье и красота, а знание того, что для этой красоты есть особое назначение. — Я пришла к тебе поговорить.

Она села на диван осторожно, как гостья.

— Аркадий, что такое в котельном цехе с краном?

Ваулин поднял плечи.

— Почему ты вдруг заинтересовалась краном котельного цеха?

Мария Аристарховна была в черном платье, в белой кружевной пелеринке. Она была так же тонка и стройна, как и тогда, когда он ухаживал за ней. «Вот не стала бабой, — подумал Ваулин, — все оттого, что занимается своей душой».

Пятнадцать лет назад она была очаровательна. В углу, над диваном, за японскими веерами, висит ее девическая фотография. Говорят, ангелы бесплотны, но во плоти они были бы именно такими. Все остановилось в ней на девичестве. Она так и не стала женщиной ни по характеру, ни по желаниям. Первые годы Ваулин ждал, потом ждать перестал. А перестав ждать, почувствовал себя обманутым и даже как бы обокраденным.

— Так почему тебя тревожит кран?

— Я узнала, что кран ненадежен, там есть какие-то крюки, трос как мочало.

— Ну и что же?

— Ведь это же опасно для рабочих!

Ваулин

прошелся от бюро к двери.

— Удивительно, — сказал он, — совершенно удивительно. Ну и что же что опасно для рабочих? На работе вообще все опасно. Сделать работу совершенно безопасной нельзя. Да я и не вижу смысла стремиться к этому.

Мария Аристарховна посмотрела на него своими девическими глазами.

— Да, не вижу смысла. Все эти безопасности стоят денег, я не могу идти на благотворительные расходы.

— Не понимаю. В котельном цеху опасно, рабочие под угрозой. Неужели поставить новый кран так дорого?

— Видишь ли, — сказал Ваулин с досадой, — стань только на эту дорогу, и никаких денег не хватит. Ты, наверное, думаешь, что мы бесконечно богаты. Это господам социалистам так кажется. Хотел бы я, чтобы они побыли в моей шкуре. Ты знаешь, сколько нам надо выплачивать процентов по налоговым обязательствам и ссудам? А дивиденды акционерам, а жалованье пятитысячной армии рабочих и служащих? А бесконечные подношения! Ты знаешь, во сколько нам обходится получение заказов?! Новый кран! Нет уж, дорогая, не вмешивайся ты в эти дела. Разреши уж мне самому.

— Ты очень любишь деньги, — вздохнула Мария Аристарховна. — Раньше я как-то не замечала этого за тобой. Все больше, все больше! К чему это тебе все больше?

— Вон вы в какие рассуждения пустились, сударыня! Это с легкой руки вашего святоши Владимира? Да, я хочу, чтобы у меня было всего больше: больше колес, котлов, вагонов, паровозов… и, натурально, больше денег. Но я беру в этом пример с творца. Не раскрывайте так широко ваших глаз. Да, именно. Творец влюблен в количество. Подобно мне, он хочет, чтоб у него было больше звезд, клопов, людей, селедок… Он их плодит, множит. Количество — это благородная страсть Зиждителя.

— Как только у тебя язык поворачивается! — укоризненно, но спокойно сказала Мария Аристарховна.

Она продолжала сидеть на диване прямо и осторожно, точно диван, как и всё в этой комнате, был нечист.

— Я, конечно, всего не знаю, а многого, если и узнаю, вероятно, не пойму, но, по-моему, раз кран обветшал, его все равно придется сменить. Так не лучше ли сменить теперь, пока еще не произошло несчастья?

Ваулин сел в кресло.

— Видишь ли, Мэри, несчастье… Что значит несчастье? Ты думаешь, если изувечит или убьет мужика, то это несчастье?

Мария Аристарховна увидела в глазах мужа с трудом сдерживаемое раздражение, краска залила ее лицо.

— Я не думаю, что это такое большое несчастье, — продолжал Ваулин. — Когда мы молоды, когда нам восемнадцать или двадцать лет, тогда жизнь всякого человека представляется нам священной. Как же, жизнь человека! Как сказал один модный писатель: «Человек — это звучит гордо». Когда же мы достигаем зрелого возраста, мы начинаем понимать, что это чистейший вздор.

— Что вздор, Аркадий?