На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Улицы были заставлены обозами, горели костры, над которыми висели котлы и ведра. Пыль, смешанная с дымом, застилала улицы.
На небольшой площади, недалеко от вокзала, перед грубо сколоченным балаганчиком сидели на ящиках музыканты военного оркестра и изо всех сил трубили в трубы. Трубили они нечто веселое, плясовое, и Нина остановилась в невольном изумлении.
В раскрытые настежь двери балагана она увидела скамьи, врытые в землю, полсотни офицеров на скамьях, а на подмостках двух артисток. Голосов их не было слышно. Артистки то прикладывали руки к груди, то протягивали
— Боже мой, какая гадость! — сказала Нина. — Теперь, сейчас!
— Чему вы удивляетесь? — крикнул Петров. — Человек есть человек. Он забывает страдания и требует зрелищ… Ура! Вон Горшенин!
— Невесте я так не обрадовался бы, как тебе, — сказал он санитару. — Ну что?
— Помещение есть, но говорят…
— Нас не касается, что говорят, — у нас, милейший студиозус, лазарет, раненые, а мы с тобой медики.
Армия расположилась вокруг Мукдена. Но в первые дни никто не знал, надолго ли. Большинство было убеждено, что вот-вот нагрянут японцы и поэтому необходимо скорее отходить к Харбину.
Такой точки зрения придерживались и в штабе армии, но, несмотря на это, покидать Мукден казалось позором, и все чего-то ждали.
Постепенно выяснилось, что эвакуации Мукдена не будет, что сдавать его не будут и силы для нового генерального сражения будут собирать не под Харбином, а под Мукденом. Выяснилось, что японцы пока только в Ляояне и о дальнейшем продвижении не думают. Все стали успокаиваться.
Эти дни Нина жила мучительно. На тысячи ладов звучала в ней одна мысль: разве он не должен был прежде всего броситься к ней? Почему же его до сих пор нет? Неопределенное положение — и начальство не отпускает?
Если есть ад, вероятно, в аду будут именно такие муки.
… Логунов увидел Нину возле палатки. Она была в своем сером платье с красным крестом на груди… И, как это иногда бывает, Логунов узнал ее и вместе с тем не узнал. Что-то новое появилось в ней, и это новое было настолько примечательно, что он остановился и не решился сразу ни подойти, ни окликнуть ее.
Но она сама увидела его. На одну минуту она застыла с поднятыми вверх руками, в которых держала какие-то коробочки и свертки. Нестерпимо вдруг побледнела, коробочки и свертки посыпались на землю, и Логунов, забыв все на свете, подхватил ее и прижал к себе…
— Коля! Коля!..
Больше она ничего не могла сказать, но больше ничего и не нужно было.
В Мукдене на свое место в полк неожиданно для большинства офицеров вернулся Ширинский. Рассказывали, что Куропаткин в последнее время приходил в ярость от одного имени Штакельберга, виновного, по его мнению, в поражении на правом берегу Тайцзыхэ, и поэтому не утвердил приказа об отстранении Ширинского.
Ширинский вернулся в полк, и палатку ему разбили недалеко от офицерского собрания в густом саду под старой сливой.
Логунов пошел к командиру полка просить разрешения на брак.
— Полковник ужинает, — сказал Павлюк и скрылся за палатку.
Оттуда через некоторое время донесся звон самоварной крышки и постукивание трубы.
Логунов стоял под сливой, рассматривал ее серую бугристую
— Заходите, зовет.
Ширинский сидел на складном стулике, широко расставив ноги, и набивал табаком трубку. Он не пригласил поручика сесть; зажигая спичку, спросил:
— Ну-с, что угодно?
От вида полковника, от его тона Логунов сразу потерял надежду на благополучный исход своей просьбы, и, как это иногда бывает, ему самому просьба показалась вдруг совершенно неубедительной.
— Мне, господин полковник… у меня, господин полковник, так сложились обстоятельства… что мне нужно жениться. — И тут же он подумал, как это он мог сказать так глупо: «сложились обстоятельства».
Ширинский вынул трубку изо рта, посмотрел на вишневый чубук с янтарным мундштуком, и худое лицо его точно еще похудело.
— Так, — сказал он, — именно так… От вас этого только и можно было ожидать.
Логунов стоял вытянувшись. Он чувствовал, что отяжелел, как бы ушел в землю. Кровь бросилась в лицо.
— Вы уже не в первый раз надоедаете мне своими глупостями. — Ширинский помолчал, смотря Логунову в переносицу, и наконец сказал то, чего ожидал Логунов: — Нашли время, поручик, жениться! Офицерам сказать стыдно: поручик Логунов решил жениться! Что вы — мальчик, которому приспичило? Так у вас сложились обстоятельства! Что это за обстоятельства? Девками занимаетесь, поручик! Вместо того чтобы службой заниматься, обстоятельства создаете?!
Ширинский опять стал смотреть Логунову в переносицу.
— По госпиталям, наверное, шляетесь. Мало вам вольнопрактикующих особ. Кому это вы обстоятельства создали — сестричке?
— Господин полковник, — неповоротливым голосом проговорил Логунов, — моя невеста — дочь подполковника Нефедова. Я неправильно выразился, и вы, сообразно моему неправильному языку, неправильно поняли меня.
— Если дочь подполковника Нефедова — ваша невеста и я неправильно вас понял, пусть ждет. Кончится война — сыграете свадьбу. Можете идти, поручик, и дам вам раз навсегда совет: не имейте привычки беспокоить командира полка по всякому вздору. Вам сколько лет? Двадцать три года? До двадцати семи подождете. Есть офицерский обычай. Ведь вы офицер, а не из запаса. Кроме того, война, и вы можете пасть на поле брани. Незачем плодить вдов. Командиру батальона передайте, что я не одобряю его благосклонного отношения к вашему рапорту.
Логунов уходил от командира по сливовому саду. Как назло, идти нужно было по открытой дорожке, и он все время чувствовал на своей спине взгляд Павлюка, который, конечно, слышал весь разговор и теперь по всему полку разнесет позор поручика.
А Нина не сомневалась, что все будет благополучно. Она не предполагала, что кто-нибудь по какой-нибудь причине может помешать ее счастью.
У нее не было ни фаты, ни подвенечного платья; надо было сделать хоть простенькое. Лазарет стоял за городом, и, не сомневаясь в том, что свадьба через несколько дней, она отпросилась у Петрова за покупками.