На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Отец поднял обе руки.
Юдзо смолк. Горечь охватила его. Да, он все отлично понимает. Таков пока человеческий мир. Может быть, отец опасается, что сын в последние минуты начнет возмущаться и протестовать и тем самым принесет вечный позор ему и всему их роду?.. Не беспокойся, отец, больше никакого позора не принесет Юдзо ни тебе, ни Японии…
Он вышел из домика отца. До завтрашнего утра он был свободен. Он гулял по городу, наблюдая за жизнью его обитателей и думая о том, о чем готовился думать еще многие годы. Сейчас нужно было все обдумать окончательно — ведь в его распоряжении оставался
Около города какая-то воинская часть отдыхала от войны и строевых учений.
Солдаты из ящиков, накрытых одеялами, соорудили горы, между ними пустили ручеек, перекинули мост, из палочек и бумаг сделали людей и зверей — и вот вам, пожалуйста, иллюстрация к сказке про богатыря Кинтаро.
«Люди должны же хоть как-нибудь занять свою душу», — подумал Юдзо.
Он отправился к себе, на окраину Ляояна. Дом стоял над оврагом, который образовался от дождевых потоков. По склонам оврага росли кусты, а трава на дне была свежа. Туда прилетали птицы, там они вили гнезда.
Маэяма уже сидел над обрывом, положив около себя фуражку и расстегнув ремень.
Несколько минут они сидели рядом, вдыхая запах свежей травы и разглядывая дорогу, которую проложили русские по той стороне оврага.
— Мои слова будут кратки, — сказал Юдзо. — Может быть, в какую-нибудь минуту жизни вы захотите принять их к сведению. У нас война. Мы вторглись в Маньчжурию. Мы уверяем китайцев, что освобождаем их от русского и европейского рабства. Мы хотим, чтобы китайцы думали, что рабство, когда рабовладельцы — белые, невыносимо, но, когда господами японцы, тогда оно прекрасно. Рабство есть рабство, Кендзо-сан, и никто не смеет рабовладельничать.
Юдзо произнес эти слова так громко, что они пронеслись над оврагом, и птица, сидевшая на кусте по ту его сторону, настороженно повернула голову. Маэяма полузакрыл глаза, стараясь запомнить каждое слово, против которого в обычное время он возразил бы целой речью.
— Кому будет сладко от нашей победы? Нашим крестьянам? Мы говорим теперь, что их слишком много и им негде жить. Но не о них мы заботимся. О крестьянах и о том, как к ним надо относиться, сказал еще первый Токугава: «С крестьянина нужно взыскивать так, чтобы он не мог жить, но и не умирал». Советую вам запомнить это изречение. Ибо японские крестьяне прежде всего японцы — и вот каково отношение к ним! Вы это терпите, я терпеть не могу. Вы, может быть, думаете, что сюда, в Маньчжурию, после победы придут японские крестьяне? Не придут. У них на родине достаточно земли, которую только нужно им предоставить…
Маэяма кивнул головой. Он вспомнил Кацуми, разговор с ним накануне ляоянского сражения. И почувствовал удовлетворение оттого, что жизнь Юдзо, полная ошибок, неправильностей и преступлений, скоро будет завершена, и завершена так, как того требуют законы японской чести. Маэяма первый донес генералу Ниси о проступке лейтенанта Футаки. Этого Юдзо не знает, он не поинтересовался, он подозревает своих сослуживцев… Очень хорошо, пусть и этот подвиг Маэямы останется в тайне, от этого он станет более совершенным.
— Простите, я прерываю ваши размышления:
— Я хочу все твердо знать, — задумчиво возразил Юдзо. — Ведь за то, что я знаю правду, я понесу наказание.
Поздно вечером, когда уже ушел Маэяма и когда все мысли были приведены в порядок, Юдзо написал нежное, немногословное письмо Ханако, чтобы знала она все, что произошло с ним. В записке к Маэяме он просил лейтенанта исполнить его последнюю просьбу: разыскать девушку и передать ей письмо. Потом надел мундир и вместе с Ясуи отправился на поминальную службу.
Поминальное богослужение происходило на том форту, который Куропаткин во время ляоянского боя выбрал своим местопребыванием. Бонсан Тойяма собственными руками соорудил жертвенник, и он был не что иное, как простой русский стол, найденный в одной из фанз. Тойяма покрыл его белой скатертью, а над ним на сосновой ветке прикрепил изображение Амида-Будды, милосердного Будды. Солдаты принесли ящички с золой. Ладан для курения лежал на лакированном столике.
Жертвенник поставили так, что он был обращен к месту боев под Ляояном и к Порт-Артуру, где продолжала литься японская кровь.
Солнце село. Солдаты стояли рядами вокруг жертвенника. Тускло горели свечи.
Юдзо поднялся на бугор, откуда он все отлично видел. Он увидел генерала Ниси и своего отца, стоявшего с опущенной головой: сегодня служение в честь героев, павших за императора! И во всей японской армии только один недостойный человек — его сын!
Медленно в неподвижном воздухе горели свечи; жужжали комары и мошка; ива, росшая неподалеку, опустила в теплом сумеречном воздухе свои ветви.
Тойяма читал молитвы, то повышая голос, то понижая. Когда он кончил, Ниси, в черном мундире, который он надел во время ляоянских дней для того, чтобы выделяться на поле боя и бесстрашием своим увлекать солдат, — подошел к жертвеннику, зажег курительные травы и низко поклонился павшим.
— Вы исполнили свой долг! — троекратно повторил он, приняв из рук Тойямы кадило, и покурил ладаном.
И все офицеры вслед за ним подходили к жертвеннику, брали кадило и кадили на ляоянские поля, ставшие могилой многих японцев. Юдзо подошел последним. Он хотел отдать этот долг бедным людям, погибшим во цвете лет, и вместе с тем ему казалось, что он приносит жертву как бы и себе самому…
Думал ли он когда-нибудь о подобном конце, когда учился в Америке, когда жил в России, когда слушал проникновенные слова Ивана Гавриловича?
Он взял кадило из рук священника, бросил щепоть ладана, голубоватый дым поднялся к его лицу.
Утром состоялся суд. В комнате импани, где заседали судьи, было тихо и торжественно, как бывает всегда, когда открываются поступки человека, преступившего границы дозволенного. Подсудимый не отрицал вины.
Свидетель лейтенант Маэяма был немногословен, но капитан Саката долго говорил тихим, выражающим ужас голосом о преступлении Юдзо; кроме того, он сообщил о себе: он, Саката, не мог ни есть, ни пить, ни спать, пока не донес о преступлении лейтенанта, усомнившегося в божественности тенно!