На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Приговор был вынесен тут же. Затем было объявлено решение по ходатайству генерала Футаки, который просил разрешить его сыну, потомку древнего княжеского рода, произвести обряд сепуку не так, как это практикуется сейчас, а согласно старинному ритуалу, имевшему место последний раз в 1870 году.
Суд удовлетворил просьбу генерала.
Выслушав приговор, Юдзо низко поклонился судьям и поблагодарил их за справедливое решение.
Он вышел на улицу. В самом деле, вот и вся человеческая жизнь!
Неодолимо захотелось иметь рядом с собой Ханако. Ни о чем
— Исполните мою просьбу, пришлите ко мне Кацуми.
… Когда Кацуми вошел во дворик, Юдзо взял его под руку и провел за глиняную стену, опоясавшую усадьбу. Внизу, в распадке, уже пряталась тень, птицы суетились в кустах…
Офицер и солдат спустились в овражек, потом поднялись по тропке на противоположную сторону и зашагали в поле.
— Все-таки, Кацуми, жизнь великолепна. Я особенно это чувствую сегодня. Не печальное я вспоминаю, а радостное, Я вспоминаю парк Хибия в такой же, как сегодня, светлый день, когда он залит солнечными лучами. Вы знаете, наука не признает красоты. По ее мнению, существуют лишь физические явления, одни из которых человек называет красотой. Но я вот что думаю по этому поводу: красота существует независимо от того, хочет того человек или нет. Не правда ли, человек принадлежит жизни и его восприятия есть закон той же жизни?
Кацуми кивнул головой.
— А вот мой друг и доброжелатель Маэяма не кивнул бы головой. Он думает, что человек совершенно независим от мира и приходит сюда для свершения правильных или неправильных дел. Он не интересуется, связаны ли между собой как-нибудь иначе человек и мир. Впрочем, оставим Маэяму. Жить ему тоже не сладко.
Вокруг было уже поле, широкое, до самых западных увалов. Над полем поднималось нежнейшего синего цвета небо, и с ним трогательно сочетался золотисто-красный гаолян. Пыль на дороге была мягка, и легкий ветер то поднимал ее, то свивал в косу и гнал, живую, струящуюся, по дорожке.
Крестьяне в остроконечных соломенных шляпах, с голыми до колен ногами двигались вдоль поля и не смотрели на японцев.
Дорога сначала шла прямо, потом поворачивала. Должно быть, большое удовольствие идти так по дороге день за днем, а дорога будет вести тебя и вести…
На душе у Кацуми было скверно: уходит из жизни хороший человек! Да, он совершил преступление: кроме воинского долга почувствовал в себе долг человека! В европейской армии за это преступление его расстреляли бы, в японской — он сам покончит с собой. Трудно жить человеку на земле… Но когда-нибудь настанут другие времена. И, думая об этих других временах, он стал говорить о жизни, о том, как он жил в Токио, как боролся, о людях, которые были вокруг него… Даже девушки!.. Вот, например, его двоюродная сестра Ханако-сан…
Юдзо слушал, не прерывая. Ляоян был уже далеко. Как хорошо, что далеко этот неприятный город!
— Даже девушки? — спросил он наконец. — Ханако-сан?.. —
Из кармана кителя он вынул бумажник, из бумажника фотографию и протянул Кацуми.
Кацуми не удержался от восклицания.
— Что? — спросил Юдзо почти шепотом.
— Она, Ханако!..
Юдзо широко вздохнул и пошел вперед. Точно своего посланца прислала в последнюю минуту его жизни Ханако, точно сама она вырвалась сюда… Ее брат!
Да, это было счастье! Не только единомышленник, но и родственник. Ближе отца!
Голос его дрожал, когда он заговорил:
— Сколько времени мы с тобой на войне и не знали этого важного обстоятельства… Теперь я счастлив, в моем положении большего счастья нельзя было ожидать… Ты — мой брат!
Теперь они шли по дороге рядом, в ногу, касаясь друг друга плечами и разговаривали так, точно перед Юдзо лежала бесконечная вереница лет, полная самых счастливых событий.
Но надо было поворачивать назад. Все в жизни имеет конец, даже и эта прогулка, которая, казалось Юдзо, будет такой бесконечной.
Когда они повернули назад, Ляоян едва виделся, точно присел к земле.
— Отец хочет старинного обряда, Кацуми; это в какой-то мере его утешит… Своим секундантом, кайсяку, я пригласил Маэяму. Для этой обязанности он достаточно мне близок и — далек.
Для церемонии избрали самое большое помещение в городе — буддийский храм. Несмотря на то что храм был главный, он был малопосещаем и грязен. Пыль покрывала все. Японские солдаты с утра чистили и мыли храм, покрикивая на монахов и священников, которые, по их мнению, были слишком неповоротливы.
Наконец храм был вымыт и заблистал золотом. Массивные колонны из темного дерева поддерживали своды. Оттуда спускались разноцветные фонари и золотые лампады. В высоких вазах, расписанных темно-синими линиями, курился ладан. Перед алтарем лежало красное шерстяное покрывало.
Вечером четырнадцать офицеров стояли по правую и по левую сторону алтаря. Это были лучшие офицеры, избранные свидетелями.
Маэяма вдохнул запах ладана, окинул взглядом своды, терявшиеся в сумраке, и вышел из храма навстречу Юдзо. Он чувствовал себя хорошо: вот именно так, как он хотел, разрешались все его споры с Юдзо… Сын Футаки много говорил, спорил, сомневался, даже посмеивался над святая святых души Маэямы. Он мог, в конце концов, принести вред японскому делу… А так все будет хорошо. Маэяма собственной рукой все это прекратит.
Юдзо приближался к храму неторопливым шагом. Молодые люди обменялись взглядами. Маэяма не узнал глаз Юдзо. Широко раскрытые, они были полны какого-то невыносимого трепета и вместе с тем были совершенно прозрачны, как будто уже не было за ними человеческой души, и отражали они пустоту.
На минуту Маэяме стало неприятно: казалось, этот человек, в сущности уже мертвый, до самого дна увидел его сердце. Лейтенант отвел взгляд в сторону, пропустил мимо себя трех офицеров, которые несли боевой плащ Юдзо, украшенный золотыми галунами, и пошел сзади.