На сопках Маньчжурии
Шрифт:
— А вот я вас! Черт, опять он взял? — спрашивал Куртеев. — Каким же образом? Козырь мой!
— Я ведь тебе говорю, что он…
— Ты что подтасовываешь? Этому тебя в Витебске обучали?
— Дураки вы, оттого и проигрываете!
— Ну его к черту, пусть Емельянов играет. Садись, Емеля! Не умеешь — обучим.
Котеленец обиделся и хмуро сгреб карты.
— Карты-то его, — заметил Куртеев.
— А вот я ему покажу… — сказал Жилин и размахнулся, чтобы ударить Котеленца. Емельянов удержал солдата.
— Не люблю, когда пьяные
— А ты трезвый? Пусти!
— Может быть, и пьян, да пьян оттого, что у меня собачья жизнь.
— Не собачья, а солдатская, — поправил Куртеев. — О барине своем, что ли, вспомнил?
— О нем я всегда помню. Как с войны пойдем, всем барам конец.
— Это кто тебе такие песни напел? — насторожился фельдфебель.
Емельянов сейчас никак не мог сообразить, следует ему отвечать на этот вопрос или нет. То он знал за достоверное, что не следует, то вдруг казалось, что сейчас нужно обо всем рассказать. Жажда рассказать была настолько сильна, что он не выдержал, стукнул кулаком по столу и крикнул:
— А ты разве не читал — письмецо к солдатам было!
— От кого да об чем письмецо?
— О правде…
Жилин хихикнул, глаза его сузились.
— С ума сошел наш Емеля, — сказал он, заикаясь. — Ты знаешь, кто это писал? Те, кто Христа продали!
«Это поручик Топорнин Христа продал?» — хотел спросить Емельянов, но в этот момент Котеленец, воспользовавшись тем, что внимание от него отвлеклось, сунул карты в карман и вышел из харчевни.
— Вот сукин сын! — крикнул Жилин. — Ушел и карты унес!
— Далеко не уйдет, — успокоил Куртеев. — Однако время и нам… Угостил ты нас, Жилин, хорошо. Спасибо. В самом деле, когда еще… Ну, расплачивайся.
Куртеев закурил, дымок поплыл мимо Емельянова. Всегда приятный, махорочный дым был сейчас неприятен. Емельянов вышел на улицу.
Слева приближалась толпа. Впереди шли солдаты дзянь-дзюня в халатах до пят, в туфлях, куртках, с косами. За ними скрипела повозка с арестантом, окруженная зеваками. Солдаты шли мелким обычным китайским шагом, то и дело хватались за ружья и кричали: цуба!
«Цуба!» — Емельянов это слово понимал.
— Кого это они там везут? — спросил Куртеев.
— Хунхуза, — сказал Емельянов.
Передние солдаты прошли мимо него; приближалась, поматывая головой, лошадь, впряженная в повозку, еще через секунду повозка почти поравнялась с Емельяновым. В повозке сидел со связанными руками Яков Ли.
— Яков! — крикнул Емельянов.
Яков Ли кивнул ему головой.
В одну минуту Емельянов протрезвел.
— Куртеев! — сказал он скороговоркой. — Это наш китаец, он с нами в разведку ходил. Яша, православный, капитана Свистунова крестник. Смотри, они руки ему скрутили. Разве это порядок? Дозволь…
— Свистунова крестник? — переспросил Куртеев, вспоминая, что, действительно, он видел в батальоне этого китайца. — А ну, останови их. Бери их, Емеля… Жилин, один момент сюда!..
Емельянов врезался
— А ну, — сказал Емельянов, осаживая лошадь так, что она присела.
Все остановилось. Китайские солдаты кричали, махали ружьями, один из них схватил было Емельянова за руку, но Емельянов нанес ему кулаком такой удар, что тот рухнул без звука. Солдаты отхлынули, толпа тоже, вокруг повозки стало пусто.
Емельянов прыгнул в кузов. Вынул нож, рассек веревки, сбросил колодки с ног Якова, поднял его за плечи…
Увидев освобожденного Якова Ли, толпа неистово заревела от восторга.
— Тащи его… — кричал Куртеев, — и пусть идет на все четыре стороны…
— Господин фельдфебель, доставить бы батальонному, так и так — освободили своего человека, вашего крестника…
Китайский офицер, командовавший солдатами, метался по улице. Преступника, порученного ему дзянь-дзюнем, вырвали из его рук. Офицера ожидала смертная казнь. Он приказывал солдатам броситься на трех безоружных русских, но понимал, что это неосуществимо, потому что солдаты были готовы на что угодно, но только не на то, чтобы броситься на русских.
Он метнулся в харчевню и вытащил на улицу хозяина, который живал во Владивостоке и Порт-Артуре и умел говорить по-русски. Увидя замахнувшийся на него палаш, хозяин побежал следом за офицером.
Они выбежали на дорогу к главным восточным воротам. Русские офицеры катились в рикшах и ехали верхом.
Хозяин пронзительно закричал, ближайший рикша остановился. Торопясь, запинаясь, хозяин харчевни говорил, что русские солдаты освободили хунхуза, а китайскому офицеру за это отрубят голову.
В рикше сидел штабс-капитан. Он погладил себя по бородке, посмотрел на отчаянное лицо китайского офицера и решил навести порядок. Хунхузов он, как и все офицеры Маньчжурской армии, ненавидел за то, что они действовали по указке японцев и постоянно нападали на русские продовольственные отряды в Монголии.
Он толкнул шашкой рикшу, и рикша побежал за китайским офицером и хозяином харчевни.
В переулке еще стояла толпа. Жилин подносил пиво освобожденному Якову Ли.
Офицер выскочил из коляски. Куртеев испуганно оглянулся, Жилин торопливо поставил кружку с пивом на землю.
— Вы что, все пьяны? — спросил штабс-капитан, разглядывая солдат. — И ты, дрянь, насосался! — сказал он Куртееву. — Что? Молчать! Фельдфебель, скотина! Какого полка?
— Так что, вашскабродь…
— Как стоишь? Ноги не держат! Под арест, сопля! Какой части? 1-го Восточно-Сибирского его императорского величества! Хороши! Доложишь дежурному по части. Пусть он тебя прокатит хорошенько! Кругом марш!
Когда штабс-капитан сел в рикшу и поехал дальше, толпа вокруг уже растаяла. Только редкие тени жались вдоль стен. Якова Ли тоже не было.