На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Цзен растерялся. Гнев и растерянность нахлынули на него одновременно, ему хотелось вскочить и закричать: «Что это за разговор с отцом, что за предписания? Кто разрешил? Где ты? Ты еще пока в Китае!»
Но он промолчал, потому что растерянность была сильнее гнева.
— Есть сведения, что в этом аресте виновны вы! — сказал сын.
Цзен медленно встал и дрожащими руками взялся за стол. Губы его дрожали, как и руки.
— Что это? — прошептал он с ужасом.
Сын стоял так же прямо.
— Что это? Где ты? В моем доме? Ты кто? Сын?
Глаза его расширились, слезы и ярость душили его.
—
— Брат Яков Ли — человек незаменимый, — заговорил Хэй-ки, точно все восклицания и крики отца не имели к нему никакого отношения. — Кроме того, вы разве забыли? Он мой друг, друг моего детства. Он должен быть освобожден.
Цзен слушал сына и старался дать себе отчет в том, что происходит. С ним так разговаривает сын! Сын приказывает ему! Цзен настолько удивился этому, что гнев, душивший его, отступил и сменился всепоглощающим беспокойством. Хэй-ки еще что-то говорил, но Цзен уже не слушал. Он думал о толпе, которая была в зале дома. Сотня людей, больше сотни! Он приметил знакомого чиновника из управления дзянь-дзюня, переводчика при встречах с русскими, всегда такого скромного и предупредительного… Оказывается, он тоже жаждет ниспровергать!.. Хозяин харчевни из Хаунгутэна, в тридцати ли от Мукдена, у которого частенько отдыхал во время своих путешествий Цзен, — тоже!.. Что же говорить тогда о крестьянах?! И тем не менее все это ничто. Харчевник, чиновник, крестьяне не ниспровергнут государства. Не могли ниспровергнуть раньше, не смогут и теперь. Всё есть у них, кроме власти и денег. Но раз нет власти и денег, — значит, нет ничего.
И чем больше Цзен думал так, тем больше успокаивался. Растерянность уступала место привычным мыслям. Теперь он знал ясно, что не хочет ниспровергать. Ниспровержение Цинов — что оно даст? Новых чиновников, жадных и голодных.
И осторожно, как осторожно выглядывает зверь, почуявший врага, он сказал сыну об этом.
— Не беспокойся, — усмехнулся Хэй-ки, — революция, которая придет после того, как ненавистное будет ниспровергнуто, очистит нас.
— А, так, так, — согласился Цзен. — У доктора Суна есть обо всем этом точное знание? Но скажи, доктор Сун свое знание как будто бы приобретал не в Китае? Почему же, если это знание истина, оно нигде не осуществлено?
— В Токио, в университете Васеды, собралось однажды пять тысяч китайцев послушать лекцию Сун Вэня, — торжественно сказал Хэй-ки. — Доктор говорил несколько часов о прошлом Китая, его настоящем и будущем. Он говорил о многих странах. В иных начало свободы уже достигнуто. В остальных идет борьба. О России он сказал, что русские революционеры, несомненно, достигнут своей цели.
— Так, так, конечно, — заговорил Цзен, стараясь говорить незначительными словами, которые помогли бы ему скрыть свои мысли.
Сын ушел. Цзен закрыл за ним дверь. Лампа освещала комнату, черные шкафы, кресла с высокими спинками, постель, сделанную руками Ивана Ли, и высокий столик, на котором лежало несколько конторских книг, а на них длинные узенькие счеты. Цзен прошелся по комнате и остановился перед шкафом. Узор на дверце, сделанный искусной рукой, изображал чудесное замысловатое растение.
Теперь, когда сын ушел, можно было не стесняться и не сдерживать себя, и Цзен стал говорить то, что
Но нужно было не только изливать свои чувства, нужно было принять решение!
Ему предлагают бросать деньги в руки старого отвратительного учителя Ли Шу-лина и делать все, что тот прикажет! В результате дзянь-дзюнь снимет с плеч Цзена голову. Другого конца не может быть.
Ему предлагают покровительствовать Якову Ли!
Сейчас японцев в Мукдене нет. Но разве они не будут здесь завтра?
Смотрел на черные узоры шкафа и в эту минуту ненавидел их. Наконец отошел к постели. Разделся догола, лег под ватное одеяло, пододвинул под голову валик. Почувствовал, что свершилось страшное: сын стал его врагом.
10
Рано утром он отправился к дзянь-дзюню. Во дворе почетный караул: восемь солдат, вооруженных винтовками Маузера, в черных ушанках, в черных ватных куртках, черных штанах и черных с белыми разводами туфлях.
Дзянь-дзюнь был в своем кабинете — небольшой полусветлой комнате, — на подушке, за маленьким столиком.
— Только для вас я нарушил свое решение никого не принимать, — сказал дзянь-дзюнь. — Сегодня я жду почту из Пекина.
Глаза старика посмотрели на купца внимательно и тревожно и чуть заметно усмехнулись. Старик сразу догадался, что его посетитель тоже чувствует себя неважно.
Цзинь Чан давно уже исполнял обязанности дзянь-дзюня, но Пекин все не утверждал его в этой должности. Должно быть, враги вели против него подкоп. Что привезет сегодня гонец из столицы?
Уже получены сведения, что он близко. Через несколько часов он войдет во двор импани, и старик трижды поклонится ему и примет в свои руки пакет. Но вежливость не позволит вскрыть конверт, он будет расспрашивать гонца о трудностях дороги, он поведет его в кабинет и будет угощать, а пакет будет лежать рядом… Что в этом пакете? Короткое приказание сдать должность и повеситься? Или утверждение в должности и поздравление?
— Да, я понимаю вас, — говорит Цзен, — в такой день, конечно, прием посетителей…
Но дзянь-дзюнь не дает ему кончить и приглашает закусить. В ожидании гонца старик утешается прозрачным светло-желтым сушеным медом, орешками, соевым и рисовым печеньем, сахарными яблочками.
— Что ж, утешусь и я, — вздыхает гость. — А как ужасно погиб Аджентай… Упал на сук…
Потом они говорят о погоде, о замыслах и шансах Куропаткина. Оба убеждены в непобедимости японцев, и последнее обстоятельство огорчает дзянь-дзюня. Он боится, что японцы обойдутся с ним плохо, зная про его добрые отношения с русскими.
— У меня такое же положение, — замечает Цзен. — Жить все труднее. Даже дети не радуют. Но у вас прекрасные солдаты.
— Солдат я люблю. Они у меня маршируют каждый день.
Тогда, глядя ему прямо в глаза, Цзен сказал, что Яков Ли в тюрьме и что необходимо проделать с ним то, что не удалось с его отцом, глупым столяром.
Дзянь-дзюнь не поднял глаз; он ел мед, вздыхал, чавкал и слушал про злодеяния молодого Ли.
— Достаточно? — спросил Цзен, рассказав про мошенничества, открытые им, и про те, которые не удалось открыть.