На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Маша говорила тихим голосом, положив руки на колени, а Цацырин сидел неподвижно. Простые, ясные ленинские мысли были заряжены могучей энергией.
— Что Глаголев, что меньшевики?
— Глаголев прямо не высказывается, но, по-моему, они не хотят вооруженного восстания.
— В такую минуту, и прямо не высказывается?! А кто-нибудь из нас спрашивал его прямо? Маша, я повстречаюсь с ним… я спрошу его.
— Непременно спроси! — сказал Годуй. — Вот чего у нас мало, Сережа, — оружия. Но ждем целого транспорта! По этим делам уехала ихняя сестрица.
Маша
— Уехала. Хлеба сейчас не нужно, а оружие дай.
Маша и Цацырин покинули комнату последними, прошли через двор, за сарай, приподняли доску в заборе и оказались на небольшом огородике, по-осеннему разрытом и пустынном.
И оттого, что трубы не дымили, а в грозном безмолвии уходили к облакам, и оттого, что с тракта доносилось цоканье коней, и по-прежнему в переулках и дворах собирались кучками мастеровые, и оттого, что тюрьма осталась позади, а впереди была борьба и победа, Цацырин почувствовал себя счастливым. И, для того чтобы раз навсегда покончить с тем темным и мучительным, что было в его жизни, сказал:
— Все со мной, Маша, приключилось по Полиному навету. А в том, что она сподличала, есть и моя вина, сама знаешь.
— Вина твоя да вина моя! А я вот не чувствую за нами никакой вины, я тебе уже говорила об этом. Жить — не по ровному месту ходить. Она хотела выдать всех нас, чтобы ты остался только с ней, а Чучил не дурак, заинтересовался прежде всего тобой. Мама рассказывала, что после твоего ареста Полина пришла, села за стол, сжала голову руками и просидела так, не говоря ни слова, час. Потом хрипло сказала: «Прощайте, Наталья Кузьминишна» — и ушла. С квартиры съехала, — должно быть, вернулась к матери. Бог с ней, черная у нее душа…
На берегу было еще ветренее. Северо-западный ветер вздымал крутую коричнево-черную волну. Нева в этот мглистый осенний вечер казалась шире, точно строения на том ее берегу были на островках и она, обнимая их, текла по своему пути в море, сама широкая как море.
Какой-то господин в поддевке сшибал дубинкой головки бурьяна, два мужика закуривали цигарки вверху на улице.
— Дальше я пойду одна, — сказала Маша, — Варвара отнесет к нам девочку и нагонит меня. У тебя, Сережа, есть другие дела, нечего меня стеречь.
Но он взял ее под руку, они пошли широким шагом.
Из-за поленницы дров встал высокий мужчина в сапогах и теплой шапке — Годун!
— Лодка готова, два весла, третье запасное. Однако имей в виду — погода свежая.
— А мы выгребем, — успокоила его Маша. — Вон Варвара бежит… Иди, Сергей, нас и так много… «Гос-спода, пр-рошу р-разойтись!»
Цацырин помахал рукой и зашагал вдоль берега.
Варвара и Маша вскочили в лодку, разобрали весла, и лодка медленно стала выбиваться против волны и ветра.
Два молодца, закуривавшие на улице, подошли к Годуну. Один из них, лебедевский сиделец Гусин, спросил:
— Кого ты отправил туда?
Годун посмотрел на Гусина, сунул руки в карманы и продолжал стоять.
— Чьи эти девки?
— Иди по своим делам,
— Ты знаешь, что туда запрещено?
— Кем запрещено?
— Нами.
— Ах, вами! Смотрите, какой генерал-губернатор выискался, — цедил сквозь зубы Годун, взвешивая силы свои и противников на случай схватки.
— Эй, стой, назад! — закричал Гусин. — Бабы! Эй, назад!
Маша выгребала из всех сил, короткая злая волна обдавала ее брызгами.
— Шутишь, лебедевский! — крикнула Маша. — Уплыли!
2
Дверь за Цацыриным захлопнулась, и Глаголев несколько секунд прислушивался к тому, как замирали по лестнице шаги молодого человека, потом хмыкнул и, осторожно ступая, вернулся в кабинет. Постоял перед книжными шкафами и улыбнулся. Улыбка, отраженная в стекле, была хотя и озабоченная, но довольная. Спустя час в этот же кабинет вошел Красуля.
Красуля не был другом Глаголева, ибо «друг» обозначает равенство и душевную связь, не был и учеником его; Красуля считал себя самостоятельным теоретиком и практиком, но тем не менее покорно выполнял все советы и указания Глаголева, — правда, делая вид, что именно так он и сам думал, что это, в сущности, его собственные указания.
Вот поэтому-то среди немногих партийных товарищей, которые были вхожи в квартиру на Моховой, был вхож и Красуля.
Войдя в кабинет и получив приветственный кивок головы, Красуля сел у письменного стола, заваленного книгами и рукописями.
— Смысл предложений этого молодца, вчера еще в буквальном смысле неграмотного, сводится к тому, что Ленин и большевики хотят немедленно поднять вооруженное восстание!
Глаголев не назвал молодца по фамилии; он часто так разговаривал с Красулей, предоставляя ему догадываться, о ком идет речь. Красуля прищурился, соображая, кто же этот молодец, вчера еще почти неграмотный?
— Как он держался со мной! Вошел, сел так, точно он наследник всей русской культуры, а мы с тобой неумытые прихвостни. «В заводских районах создавать боевые дружины, с армии не спускать глаз!..» Ты понимаешь, он все это излагает мне не в форме вопроса или недоумения, а в форме категорической. И далее утверждает, что я, Глаголев, имеющий среди товарищей соответствующий авторитет, должен употребить его на то, чтобы вооруженное восстание удалось, Причем, повторяю, говорит безапелляционно, ни на йоту не предполагая, что несет галиматью.
— Это кто же? — не выдержал игры Красуля.
— Цацырин!
— Ах, Сереженька Цацырин! Но, позвольте, он же в тюрьме!
— Уже не в тюрьме.
— Так, так, значит, уже не в тюрьме!..
— Я его спросил по-простецки: вы, что же, молодой человек, так сказать, непосредственно из рабочих и собираетесь кем-то командовать, что-то возглавлять?.. Не понял моей иронии. Ответил, что именно он, слесарь Цацырин, и другие его товарищи рабочие есть и будут хозяевами нашей российской революции. Сбиты с толку господином Лениным. И окончательно.