На том берегу
Шрифт:
— На Ленинградской, у книжного, должен ждать.
Сергей первым заметил Кашкова:
— А вот и замминистра культуры собственной персоной. И гармонь под мышкой. Как рояль в кустах. Будто на посиделки в родную деревню собрался. Нет, не перевелись ещё народные таланты! Давай тормози, Петрович, возьмём этого гармониста.
Машина подрулила к тротуару, остановилась. Кашков, в зелёной нейлоновой курточке, с рюкзаком на плече и с гармошкой под мышкой, и в самом деле «не вписывался» в городской пейзаж. Было в нём что-то такое неистребимое, вечное, что никакими, даже самыми модными одёжками
Пристроив гармонь на сиденье, себе под локоть, Кашков расстегнул на курточке молнию, воскликнул радостно:
— Здорово, мужики!
В машине засмеялись, ожили. А Глеб, кивнув на гармонь, спросил:
— Жива старушка?
— Жива, — Дмитрий погладил гармонь рукой, очень трогательно погладил, — ещё и нас переживёт.
— Я говорил, живы народные таланты, не увяли ещё, — Сергей подмигнул Глебу. — В подполье ушли, но держатся. Заполнили дворцы дискотеками, роками, а сами в подполье… Дома пиликают, для души, кто на гармошке, кто на балалайке. Нет, не оскудела земля талантами!
Шутил, посмеивался Сергей, и Глеб смеялся тоже, а Митька улыбался снисходительно, помалкивал. Хорошо ему было, радостно: встретились наконец!
— Ну что, мужики, — Сергей на правах хозяина взял инициативу в свои руки, — все живы, гляжу, и здоровы! Писатели здесь, культура в порядке, кого не хватает?
— Как будто бы все, — сказал Глеб, — если не считать Пашки.
— А где его взять? Вообще-то, хоть кто-нибудь знает о нём, где он, что с ним? — спросил Сергей. — Куда-то слинял человек… Как в воду канул.
Глеб удивлённо взглянул на Сергея.
— Ты и в самом деле не знаешь? А мне казалось…
— Да нет, — почему-то замялся Сергей, — слышал о нём кое-что… Знаю, что ВГИК закончил, в кинематограф подался на старости лет.
— Я тоже не видел его лет пять или шесть, — признался Дмитрий, — с тех пор, как он уехал в Москву.
— Пашка есть Пашка, — задумчиво сказал Глеб. — Ищи ветра в поле.
— Короче, — Сергей взглянул на часы, — экипаж почти в полном сборе. Погнали и никого не ждём.
Минут через десять, миновав заводской район, оставив позади путепровод с грохочущим под ним железнодорожным товарным составом, машина выехала на загородное шоссе. Впереди, как избушка на курьих ножках, пост ГАИ показался. Дежурный гаишник, ещё издали приметив чёрную «Волгу», успев намётанным глазом определить её принадлежность, приосанился, лихо вскинул руку под козырёк. Петрович и ухом не повёл в его сторону — привычное дело!
— Вот так-то, — Глеб сделал рукой отмашку постовому, пригрозил: — Гляди у меня, не балуй, а то живо уволю! Распустились, понимаешь!
Кашков рассмеялся — понравилась шутка, — а Сергей стал, не развязывая узла, стаскивать галстук через голову.
— Теперь можно и рассупониваться потихонечку, — вздохнул облегчённо, будто не галстук — хомут с шеи скинул, — вышли из просматриваемой зоны.
Вырвавшись из города, из субботнего многолюдья троллейбусных и трамвайных остановок, где приходилось невольно притормаживать, машина, словно угадывая
И тут Кашков спохватился:
— Мужики, а как же на кладбище?..
— Какое кладбище? — не понял Сергей. — Уже потянуло.
— К Парамону на могилку забыли заехать.
Дмитрий виновато глядел то на Глеба, то на Сергея, похоже, и сам не мог понять, хорошо ли, плохо ли он сделал, что вдруг вспомнил об этом.
— Ну, началось! — проворчал Сергей, и обращаясь к шофёру: — Притормози, Петрович, обсудим ситуацию.
Петрович отрулил к обочине, остановился.
— Давайте решать, мужики, — призвал Сергей приятелей и взглянул на часы, — времени и так уже много ухлопали, а если возвращаться, это ещё с полчаса как минимум. Километров восемь уже отмахали, так, Петрович?
— Около того, — Петрович сидел хмурый.
— Так что, — Сергей глядел на них, ожидая, — как поступим? С одной стороны, Парамон нас не осудит, в такой закрутке живём, а с другой…
— А с другой, — сказал Глеб, — раз уж собрались… Часом раньше, часом позже…
— Сколько лет не были, — попечалился Кашков, — надо бы…
Развернулись, поехали. И всю дорогу, до самого поворота, до окружной дороги, пребывали в задумчивом и неловком молчании. Забывчивость эта смутила всех, и тут уж не до разговоров. Сергей хмуро покуривал, обдавая сзади сидящих сигаретным дымком. Глеб и Митька тоже помалкивали.
А на кладбище торжествовала весна. Неукротимо и властно, будто не ведая, что творит, не замечая никаких знаков людской печали, она вызывающе зеленела ранней листвой и молодой травой, кипела в кустах сирени птичьими голосами. И всё, что вершилось теперь на земле, что цвело и продолжало жить на ней, было и впрямь то ли началом, то ли продолжением какого-то вечного таинства, свершающегося в природе, того неразрывного и невидимого родства всех живущих на земле и тех, кто на ней жил и будет жить когда-то.
Пытаясь всё утро отогнать от себя привычные суетные заботы, Сергей, оказавшись среди кладбищенского покоя и тишины, нарушаемой вкрадчивым шумом сосен и пересвистом птиц, старался настроить себя на умиротворённо-философский лад, но всё что-то мешало ему, что-то мелкое, будничное, обременительное снова и снова цеплялось, лезло в голову, тревожило душу. И такими нелепыми среди этого вечно повторяющегося торжества весны, такими жалкими и никчемными вдруг показались ему эти поднимающиеся над могилами творения рук человеческих. И это тоже почему-то его раздражало. Думалось о том, что вот и здесь, даже за последней чертой, эти люди, которых нет в живых, словно продолжают запоздалый какой-то спор, никому не нужный, что-то и кому-то ещё хотят доказать, а может, обскакать, переплюнуть в чём-то друг друга — и этой огромностью мраморных плит, и монументальностью памятников, и помпезностью нелепых сооружений из гранита и металла, и прочностью железных оград, охраняющих чей-то вечный покой. От кого, зачем?