На том берегу
Шрифт:
И тогда истомившиеся в ожидании братья, истерзав вконец и свою и Пашкину душу нетерпеливыми восклицаниями: «Паш, ну скоро! Паш, не томи, помираем!» — повытаскивают персональные миски и кружки из рюкзаков, вооружатся деревянными, ухватистыми ложками, рассядутся вкруг исходящего невероятным, просто волшебным духом, закопчённого на огне, ещё пышущего жаром котелка, и Пашка станет разливать, щедро зачерпывая со дна, никого не обижая, наваливая дымящейся гущи, белого рыбьего мяса, приговаривая при этом:
— А юшечку, братцы, потом, юшечка хороша, когда приостынет немного, когда душа примет всё, что ей требуется, но чего-то ей будет ещё не хватать. И тогда юшечка будет в самый что ни на есть раз, поскольку она всё
Так вот, не будет нынче ни ухи, ни юшечки, ни вожделенных этих минут, ни бормотания этого сладостного, выражающего одновременно и высшую степень удовольствия, и, разумеется, похвалы создателю и творцу этого «шедевра», этого произведения искусства, пищи, достойной богов… Не будет этого ничего. И дело даже не в ухе, хотя и в ней тоже, а в том, что… Самого Пашки нет, вот в чём дело. Вроде как некомплект получается. Как в той известной сказочке у Михаила Евграфовича, у Салтыкова-Щедрина, — про мужика и двух генералов, которых он кормил: генералы есть, а мужик запропастился куда-то.
Пашку в эти годы Глеб чаще других вспоминал. Было в нём что-то такое, для Глеба не очень понятное, чему он не просто удивлялся, но, похоже, даже завидовал. Ладно бы, книгам его завидовал, или хорошим стихам, или газетным статьям, тут всё ясно, потому что так было всегда: кто-то больше, а кто-то меньше завидует другому, более талантливому или удачливому. Но тут другое совсем. Талант-то у Пашки был, и стихи в своё время писал он прекрасные, и две книжки его стихов, те, что вышли когда-то, были только началом, тоже талантливым, смелым началом, как многим тогда казалось. И Глеб так считал. Но не завидовал он, видит бог, не завидовал Глеб этим книгам, успеху его не завидовал. Потому, может быть, что и сам в ту пору что-то сделать успел, был отмечен и даже расхвален…
Ну а что же тогда? Поди разберись! Просто странным и непонятным казалось Глебу, как можно вот так: сидеть, скажем, в редакции, в кабинете, как нормальные люди сидят, стучать на машинке и вдруг сорваться из-за стола, выхватить из машинки почти отпечатанный лист, разорвать и бросить его в угол, в корзину, в одну минуту собраться и крикнуть с порога: «Старики, я уехал!»
И уезжал! Без командировочных удостоверений, без плаща, даже если за окнами хлестал дождь, без тёплых ботинок, даже если на улице мороз за двадцать… Через день-другой, когда в редакции объявлялся всеобщий розыск, когда друзья садились на телефоны и названивали по районам, пытаясь напасть на след пропавшего сотрудника, он сам вдруг звонил откуда-нибудь издалека, из правления какого-нибудь колхоза или из райкома комсомола.
— Старики, — кричал он радостным голосом, — я тут с такими мужиками встренулся, с рыбаками, вот такие ребята! Материал высылаю в субботний номер, а вы мне удостоверение командировочное, на всякий случай… И денег, червонец хотя бы. А всё остальное тип-топ… Пусть шеф не тревожится.
Потом появлялся, живой и здоровый, улыбка — девять на двенадцать, и весь день в редакции стоял хохот: Пашка ходил из кабинета в кабинет, рассказывал рыбацкие байки, которых от селигерских рыбаков набрался, читал свои новые стихи, отчитывался, словом, за командировку.
И как-то удивительно легко ему сходило всё это с рук, всё улаживалось, утрясалось, и заготовленный было приказ — с угрозой выговора за самовольные эти поездки — так и не вывешивался на доске приказов и объявлений, поскольку возвращался он в редакцию не с пустыми руками: то очерк проблемный, то фельетон привозил…
Да и к выговорам, когда они появлялись всё же, он относился без особого трепета, хотя и с удивлением, как к награде, которая через много лет наконец отыскала героя.
— Да бросьте вы, старики, — посмеиваясь, успокаивал он опечаленных друзей, — чего суетитесь! Всё тип-топ! Я вчера, между прочим, с такими мужиками
И уезжал.
А потом оттуда, издалека, почти с края света, приходили в редакцию Пашкины письма со смешными стихами, похоже, написанными прямо у походного костра, а может, в палатке, а может, и в вертолёте, во время какого-нибудь перелёта, и всегда меж листочков, исцарапанных торопливыми каракулями, то комар длинноногий, присохший и приплюснутый, небывалых каких-то размеров обнаруживался, то травинка диковинная, засохшая, то цветок, и в кабинете у Глеба устраивалась громкая читка Пашкиных поэтических репортажей про «вот таких мужиков», про комаров таёжных, злых, как леопарды, огромных, как мамонты, про камчатские вулканы и гейзеры, про Тунгусский метеорит, про летающие тарелочки, которые он сам, вот те крест, будто бы наблюдал на реке Тунгуске.
Читали, похохатывали и завидовали потихоньку. И Глеб завидовал тоже. Вот этой поразительной лёгкости, с какой Пашка распоряжался своей судьбой. Не мучаясь сомнениями, не выгадывая, не высчитывая наперёд: а надо ли, а что я там буду иметь, что найду и что потеряю? — вот так, одним разом, поддавшись и доверившись своему желанию, поверив себе самому, «вот таким мужикам», на которых везде и всегда везло ему.
Но ведь и везучим Пашку не назовёшь, не похож он был на везунчика, на счастливчика или баловня судьбы, но вот поди ж ты!.. Как-то так выходило в конце концов, что сама неприятность, осложнение в жизни, ну, скажем, увольнение с работы или «строгач», то, что другими, да и самим Глебом, было б воспринято, наверное, как вселенская катастрофа, как бедствие, для Пашки всегда или почти всегда оборачивалось переменой к лучшему, чуть ли не счастливым знаком судьбы. Казалось, именно этого «строгача», этой суровой меры ему и не хватало, чтобы судьба наконец улыбнулась ему и повела его за руку туда, куда надо.
Случалось, расставшись с Пашкой, проводив его куда-нибудь в очередной вояж, Глеб с печалью человека, обречённого жить не так, как хочется, а как можется, как привык, день-другой терзал, подхлёстывал себя вопросом: а что же я-то сижу? Меня-то что держит?
Но теперь-то к чему это вспомнилось? Да всё к тому же — что Пашки нынче с ними не будет. Интересно всё же, где он и что с ним теперь?
9
А денёк разгулялся — лучше некуда. Майское солнышко поднялось к полудню высоко и светило и грело вовсю. Впереди, над дорогой, над нагретым асфальтом, по которому, пошваркивая шинами, неслась чёрная «Волга», струилось серое марево, и шоссе, будто в лужах после дождя, зеркально посверкивало на горизонте.
Душновато стало в машине. Глеб и Дмитрий поснимали с себя верхние тёплые одёжки, а Сергей, приопустив боковое стекло, закурил сигарету. Тёплый ветер упруго ударил в окно, мгновенно выдул из салона устоявшийся городской дух, настоянный на сигаретном дыме, одеколоне, на запахах давно не ношенных, висевших по шкафам и кладовкам одежд, и сразу пахнуло свежестью, весенним лесом, отогревшейся землёй и асфальтом.
То ли от этих запахов, ворвавшихся в машину, то ли от слишком глубокой затяжки, Сергей Иванович почувствовал лёгкое головокружение, вместе с которым к нему вдруг пришло ощущение знакомой, полузабытой радости, вернее, предчувствия её, осторожного обещания, словно возвращающего к тем далёким дням, когда они, молодые, счастливые, вырывались по весне из города, когда все заботы, как долгая и стылая, порядком поднадоевшая зима, отлетали и таяли постепенно, как дымок от мотора, свиристящего за кормой, а впереди ждала пусть и недолгая, но всё-таки свобода.