На том берегу
Шрифт:
Шли гуськом по неширокой, протоптанной меж могильных оград тропинке, мимо поржавевших венков с пожухлыми, сиротски блеклыми искусственными цветами, вертели головами направо-налево, приглядывались к могилкам.
— Всем закажу, — говорил Сергей, — никаких венков, никакого оркестра. Тихо, без шума положите, по цветку принесите, и всё… Не кладбище, а свалка какая-то. Лежать здесь под грудой ржавых венков…
— Не боись, — говорил ему Глеб, — похороним как надо. Если позовёшь нас, конечно, — шёл и похихикивал сдержанно. — Митька гармошку свою принесёт, сыграет твою любимую.
Он шёл впереди с
— Так, где-то здесь, — Глеб приостановился, стал оглядываться, — вот у этой сосны, дай бог памяти, был поворот…
— Куда, — спросил Сергей, — в какую сторону?
— По-моему, налево, — не очень уверенно предположил Глеб.
— А может, направо?
Глеб рассердился:
— Слушай, я веду или ты? Иди тогда первый. А не уверен, не обгоняй.
— Да будет вам, — остановил перепалку Дмитрий, — мне вообще кажется, что мы не с того края зашли, надо с другого входа.
— Перекрестись, если кажется, — усмехнулся Сергей. — Ты, гляжу, даже на кладбище не как все, с чёрного хода норовишь. — И предложил: — А может, разобьём кладбище на квадраты? Как юные следопыты.
Минут пять ещё спорили, пререкались друг с другом, не зная, куда идти, потом ещё минут десять, постепенно теряя надежду, бродили по кладбищу, лазали между полузапущенными, полузаросшими травой и кустами сирени старыми могилами, сходились возле какой-нибудь из них и снова расходились, пока наконец Митька не предложил вернуться к воротам и зайти к кладбищенскому начальству, навести справки.
Повернули назад. И опять, пока шли друг за другом, всё приглядывались к памятникам и надгробиям. И вдруг Глеб, приотставший немного, крикнул:
— Мужики, да вот же она!
Оказывается, и ходили-то рядом.
Подошли, остановились перед оградой, влажно поблескивающей чёрной, свежей ещё краской. Сергей попробовал пальцем.
— Похоже, недавно.
— И цветы тоже свежие, — Кашков показал на могилу, где на влажном, аккуратно посыпанном песочке, у подножья гранитного камня, стояла стеклянная банка с тюльпанами, а рядом четыре гвоздики лежали. — Кто-то опередил нас.
— Лера, наверное, — предположил Глеб, — кто же ещё.
Стояли перед оградкой, глядели на потемневший барельеф, узнавали и не узнавали в нём забытые черты покойного друга. Было похоже, что время, не пощадившее их самих, пристарило, изменило и его лицо; забронзовела, потемнела медная чеканка, было заметно, что кто-то, желая вернуть потускневшему металлу утраченный вид, старательно отчищал его, и от этого на посветлевших, медью отливающих выпуклостях обнаружились чёрные, въевшиеся в металл ранки-оспинки, и теперь они проступали на его угрюмо-задумчивом лице, словно пристаривали его.
И так же хмуро, будто не узнавая своих друзей, а может, скрывая свою обиду, смотрел он на них, стоявших по ту сторону ограды. И неуютно им было отчего-то под этим странно встревожившим их взглядом.
Передав Кашкову цветы, Глеб открутил проволоку, отворил калитку, первым шагнул за ограду. За ним и Митька с Сергеем вошли. Положили цветы, постояли.
—
Уходили, оглядываясь, всё отыскивая взглядом среди других могил, среди венков и обелисков тот серовато-розовый камень с медным барельефом. Потом, уже подходя к машине, Глеб сказал:
— Не знаю, как вы, — он поглядел на задумчиво притихших своих друзей, — а я так считаю… Я думаю, память — это не только когда приносят и кладут на могилу цветы, не только слова. Что-то ещё должно быть, наверное, вот здесь, — он положил руку на грудь, — здесь вот должно оставаться. И нечего нам, братцы, казнить себя. Мы живём, значит, мы помним. Каждый по-своему, кто как умеет, как совесть подсказывает. Разве не так?
Он глядел на приятелей, ожидая поддержки или согласия, полагая, что не только для себя, но и для них нашёл наконец какое-то очень важное объяснение тому, о чём думали, чем мучились теперь они.
— Всё это так, — усаживаясь в машину, задумчиво произнёс Кашков, — но ограду-то, если честно, мы могли бы покрасить. Тут и делов-то…
— Чего теперь об этом, — хмуро отозвался Глеб.
А Сергей Иванович, хлопнув дверцей, бросил шофёру:
— Трогай.
И замолчали надолго. Но и в молчании этом они продолжали блуждать по тем полузабытым дорожкам, ходили, бродили по зарослям своей памяти, пытаясь что-то отыскать там, в полузабытом, не таком уж и далёком далеке: то ли самих себя, то ли друг друга искали. Тех, прежних, какими были когда-то.
7
А какими мы были-то? Где нас теперь отыщешь, тех, прежних? И где мы, настоящие, где мы были самими собой, какими не жизнь, а судьба нам быть определила? Кто теперь скажет об этом?..
Уже в машине каждый вдруг вспомнил давнюю историю, случившуюся однажды, вот так же, по весне, на второй или на третий год после смерти Парамона. Помнится, тогда они вчетвером приехали на кладбище, пришли с цветами к его могиле и глазам своим не поверили: на месте знакомого, временного обелиска увидели вот этот памятник — гранитный камень с барельефом.
Стояли в недоумении, соображая, кто и когда мог поставить его? Ведь это же их идея была — соорудить Парамону памятник. Они же сами, ещё три года назад, решили взять на себя эти хлопоты и Лере тогда сказали, чтобы она и в голову не брала эту заботу. Через год, как прикидывали они, приосядет земля на могилке, и возьмутся за дело, а пока, время есть, можно было подумать о памятнике — каким ему быть. И долго, помнится, спорили, из чего, из какого материала лучше сделать его, из камня или из металла, и что следовало бы написать на нём. Может, какие-то любимые Юркины слова, может, собственное его высказывание, оптимистическое какое-нибудь, чтобы знали люди, что Парамон был весёлый, остроумный человек. Тогда они даже что-то вроде конкурса объявили между собой: сначала на проект этого памятника, а потом и на лучшую надгробную надпись.