На троне в Блабоне
Шрифт:
Когда на следующее утро студент приближался ко дворцу, его удивило сборище людей, толпящихся перед входом. В первый момент он подумал, что это горожане желают ознаменовать присужденное ему высокое звание, однако скоро заметил, что все, задрав головы вверх, читают какую-то надпись, нацарапанную на стене под самой крышей — там, куда не смог бы, казалось, забраться никто из простых смертных. Надпись гласила: "Студент Чу украл у мандарина шубу, а у его жены — золотые браслеты, никто не поймал его за руку, таким образом, теперь он — вор с ученой степенью!"
Чу задрожал. Обо всем знала только жена, подумал он в отчаянии,
Пожилой мандарин долго смотрел ему в глаза, потом промолвил:
— Расскажи мне всю правду, Чу, ты ведь прочитал обвинение, нацарапанное на стене.
Пришлось юноше во всем признаться и на коленях просить наказания за содеянное. Но мандарин вручил ему табличку, вышивку с драконом, коралл и печать.
— Как же я могу лишить тебя того, чего ты достиг своим трудом и знаниями, если само небо одарило тебя еще большим сокровищем — умной женой. Но запомни навсегда: не приглашай в дом гостей без ее согласия. Жена скорее заметит лиса среди тех, кто именует себя твоими друзьями. Характер ты их не изменишь, сам же быстро переймешь лисьи повадки.
Так студент Чу стал мандарином, разумно управлял провинцией, а изгнанный Лис больше не возвращался ни к нему, ни в дом его приятеля Йо.
Перевод О.Куринной
БОГИНЯ ИЗ СВИТЫ КУИН ЛИНЬ
Мы сидели в уютном садике, окруженном с трех сторон террасами, а с четвертой — высокой бамбуковой решеткой на сером сланцевом цоколе, обвитом цветущей вистарией. Тяжелые сине-фиолетовые кисти ее свисали до самой земли. Полуденный зной ослабел, и лишь стойки террас, покрытые красным лаком, еще держали в себе дневное тепло. Мне нравится это время дня, когда небо внезапно затухает, глазурь черепицы на крутых крышах начинает отсвечивать собственным светом, а стебли высохших трав, занесенные на верхушку крыши ветром из Гоби, выглядят в желтоватой пыли заката точно нарисованные тушью.
Соседний хутун, узкий переулок, дышал на нас запахом жарочного масла, рыбных соусов, маринованного чеснока и винных уксусов, порой доносилась приторная сладость больших белых цветов полевого вьюнка, который уже начинал раскрываться в предчувствии полнолуния. Отзвуки шагов, всхлипываний, птичьих криков, беготни ребятишек, незатейливая мелодия, насвистываемая на дудочке продавцом арахиса, не мешали моим мыслям.
На изогнутый рог крыши уселась цикада и заверещала так неистово, точно сверлила серебряную жесть. Ей вторила другая, спрятавшаяся в расщелине ограды, в тени огромных цветочных ваз, и голос ее звенел маленькой наковальней, лениво, с перерывами и похож был на запаздывающее эхо.
В короткие минуты затишья глухо позвякивали кубики льда в стаканах с виски, которые мы машинально покачивали, остужая напиток. Томас Внннинг, казалось, дремал, развалясь в плетеном кресле. Голова его была откинута назад, лицо отяжелело, на седую гриву волос лился рассеянный свет.
Поставив стакан, я принялся набивать трубку.
— Ты собирался рассказать историю своей любви, — бросил я осторожно.
Он
— Я сейчас как раз вспоминал о ней… Только зачем тебе, собственно говоря, все это? Ты способен выдумывать истории и получше, а в невыдуманные давно небось перестал уже верить.
— Ты же обещал… Впрочем, если не хочешь, дело твое. — Я пожал плечами. — В таком случае плесни еще по глотку виски и продолжим молча наслаждаться этим тихим вечером.
Он приложил стакан ко лбу и с дремотной блаженностью улыбнулся — холодное стекло приятно освежало его. Не глядя на меня, он тихо начал:
— Было мне тогда двадцать три года, к тому времени я понаторел в синологии и за год прошел пешком восточные провинции Китая, собрав довольно много редких материалов. Мне тогда казалось, что я раз в десять превосхожу по всем статьям своих профессоров, так как легче других переношу тяготы скитаний, голод, опасности, могу найти общий язык как с монахами буддийских монастырей, так и с бандитами, впрочем, у них были свои твердые принципы и свое понятие чести. Никакие хвори меня не брали, одиночество тоже способствовало работе. Я так подробно описываю тебе свое тогдашнее положение, чтобы ты слишком поспешно не истолковал пережитое мной видениями или каким-нибудь минутным умопомрачением. Чувствовал я себя тогда способным сразиться хоть с целым светом, мало того, каждое утро, просыпаясь и потягиваясь, словно кот, от распирающих меня сил, нимало не сомневался, что бессмертие существует.
Как-то выбрались мы втроем в монастырь Куенг Чоу вместе с приятелем моим, старым Ю Чу, богатым антикваром, а точнее, коллекционером, потому что продавал он только наименее ценное, и синологом профессором Жаблонским, с которым я познакомился перед поездкой накануне вечером. Был с нами также необходимый в таких случаях слуга, присматривавший за теплой одеждой, одеялами и корзиной с термосами.
Экскурсия наша была не такой уж дальней — всего шестьдесят километров на восток от Шанхая, ехали мы в старомодном автомобиле с крышей, сложенной гармошкой на деревянных брусьях. Дорога пылила, но вид небольших холмов, поросших бамбуком, цветущих кустов, светло-зеленых от перьев молодого риса полей и тот незабываемый аромат весеннего воздуха, который ударял в голову, словно молодое вино, вознаграждали за все неудобства. Мы не преследовали никаких научных целей, просто захотелось посетить храм, побеседовать, насладиться солнцем, устроить себе попросту пикник.
Мистер Жаблонский извлек из кармана плоскую, обшитую кожей флягу, которую предусмотрительно наполнил коньяком, и мы время от времени прочищали им горло от пыли, буквально по капельке, так как автомобиль сильно трясло. Над верхушками деревьев блуждали тучи — явление здесь довольно редкое, поэтому водитель беспокойно озирался и пророчил грозу, одну из тех внезапных, наполненных громами, с теплыми струями проливного дождя, который превращает дорогу в красный поток.
Веннинг обстоятельно описывал мне всю эту картину, а передо мной вдруг возник образ профессора — крупная коренастая фигура, седые, постоянно взлохмаченные волосы и лицо, по-мальчишески задорное, багровеющее с каждым глотком, процеженным сквозь пухлые губы этого гурмана. Обшитая кожей фляга как раз и напомнила мне о нем.