На узкой лестнице (Рассказы и повести)
Шрифт:
— Ну, чего там? — спросила Старуха своим неповторимым голосом, появляясь в дверях. — Ай, стол, да разве можно так? И ты тоже мне хороша, хозяйка называется, хоть огурец, что ли, сейчас принесу. — И несмотря на дружный крик: не надо! — она все-таки принесла с кухни большой, как валенок, желтый огурец. Пить она не стала, она сказала: ну ее к черту, — разрезала огурец и каждому положила мягкий неровный кружочек.
— Тебя я где-то видела, — сказала она Паше. — Не в магазине ли? В штучном отделе?
Паша обиделся:
— Может, и там. Но там я бываю редко. Я сейчас и всю
— Батюшки мои, — протянула Старуха, и на губах ее появилась непочтительная улыбка, и она покачала головой.
— Давай потанцуем? — предложила Софья Николаевна. — Я сейчас у Зохи возьму проигрыватель, а у меня есть пластинка: вальс-бостон — задает хороший тон. Во-от!
— Хороший тон мы задавали во время войны, — сказал Паша. — Здесь! Вдали от огненной черты. Народ мобилизовали на трудовой подвиг.
— На нашем карбюраторном, — радостно пояснил Сережа. Он гордился своим другом Пашей и при каждом удобном случае стремился показать его с хорошей стороны. — И вы там работали, тетя Поля. А может, вы и встречались.
— Возможно, — сказал Паша. — Но я не помню. Я отвечал за фронт. Ко мне таких приводили пачками. Как рукоятью пистолета шарахнешь по столу — даешь план, или сейчас же в расход…
— Те-тя По-ля, — тоненько и кокетливо пропела основательно захмелевшая Софья Николаевна. — Чего это вы ноздрями шевелите? Ай-яй-яй! С вами человек разговаривает, а вы шевелите ноздрями.
Старуха сидела белая, как покрытая мучной пылью. Сощурившись, она смотрела на Пашу. Губы у нее были сжаты; мелко вздрагивал подбородок. И на изуродованных экземой руках резко проступала желтая чешуя веснушек.
— Ты почему здесь сидишь? — тихо спросила она Пашу.
— Вот, с другом зашли.
— А почему к тебе не зашли? У тебя что — дома нет? Один живешь? Бабы нет, детишек?
— У меня тупая баба, — гордо сказал Паша.
— Какая же ты сволочь, — проговорила Старуха, и по ее побледневшему, грубому лицу, по шершавым щекам поползли почти невидимые слезинки. — А это ты видел? — она протянула к его красному отечному лицу свои скрюченные пальцы, свои изуродованные руки, похожие на лапы орла. — А Степана, мужика моего… Его, инвалида, в сорок третьем от верстака увезли в больницу. Прибежали ко мне, умер, говорят. А я — ба-атюшки… А ты еще сто лет будешь жить. Господи… Ну за что ты отмечаешь долгой жизнью…
А слезы сползали по ее щекам. Старая она была, невозможно древняя, почти умершая, но еще живая…
— Я шпионов ловил, — тихо сказал Паша.
Сережа уткнулся в тарелку и терзал вилкой огуречный кругляш.
Софья Николаевна неуверенной рукой налила свой стаканчик, медленно и гулко выпила. И сказала:
— Я тоже работала в гардеробе. Умора-а…
— Я пойду, — сказал Сережа.
— Все приходят и уходят, — запела Софья Николаевна. — Ах, мать твою жизнь… И нету никого…
В своей комнате Полина Андреевна почувствовала, что силы покидают ее. Сломалась пружина, которая держала тело. И тело стало мягкое, как тесто. И Старуха легла и натянула на себя жесткую и холодную, накрахмаленную
Она ворочалась, искала такое положение, чтобы не давило сердце и дышалось легче. Мысли ее путались. Она продолжала думать о людях, которым завидовала, которых обидно жалела и презирала за то, что они живут и при этом никому не нужны. Никому не нужные люди живут…
Как бы в отдалении стояли другие больные мысли, которые не подпускать к себе становилось все труднее и труднее. Давно бы надо быть в деревне. Там без нее все пропадут. Что еще он успел натворить за это время? Спирька?.. Но вот пенсия… С голыми руками не поедешь… Думала она, и сердце словно останавливалось. И опять Старуха перевалилась на другой бок — так, ей казалось, легче дышать будет.
Дело, по всей видимости, шло к рассвету. В комнате было светло. Необычный белый свет исходит от стен. За окном шумел озябший ветер и просился в жилье.
А воздуха в комнате становилось все меньше и меньше. И Старуха поняла, что еще немного — и воздуха не будет совсем. И тогда она встала. Она сумела найти ту самую пружинку внутри себя, которая держит тело, которая делает человека человеком. Смотря прямо перед собой, она, как слепая, вытянула вперед руки и шла, пока не натолкнулась на дверь Софьи Николаевны и не открыла ее. Старуха вцепилась в гладкую трубу кроватной спинки и хрипло и отрывисто сказала:
— Соня… умираю… Соня…
Софья Николаевна спала, отвернув личико к стенке. Но было похоже, что она не спала, потому что быстро и четко сказала:
— А? Вы чего, тетя Поля? Все спать. Будет утро, схожу за бутылкой. О-ой! — она глубоко, с перерывами вздохнула, и голова ее упала на подушку.
Снова, как слепая, держась за белые стены, Старуха выбралась на лестничную площадку. И еще успела стукнуть в соседскую дверь, а может, стукнулась, когда оседала на пол, потому что та самая пружинка, которая держала тело, опять пропала…
Потом бегали соседи… Служба «Скорой помощи» увозила Полину Андреевну.
Надо же, чрезвычайно энергичной проснулась Софья Николаевна.
— Елки-палки, лес густой, все нараспашку, — бормотала Софья Николаевна, запирая на задвижку входную дверь.
Она прошлась по кухне, ополоснула стаканы, поправила на плите банку с обгоревшими спичками. Долго стояла и смотрела в окно.
Чудным образом переменилась за ночь погода. Как-то сразу отпустил мороз, и, мало того, наверное, прошел дождь: на стекле еще держались крупные редкие капли. Не иначе откуда-нибудь с юга пожаловал циклон.
Вовсю разыгрывался мрачный, совсем осенний, с лужами и влажными деревьями, свинцовый, беспробудный день. И по улице в этакую рань шла свадебная гурьба: пьяненький мальчик-жених, как белая птица — невеста (ветер шевелил белые кружевные перья) и носатый гармонист в резиновых сапогах.
— Надо же, — сказала она весело. — Тетя Поля как долго дрыхнет. Будет потом бегать и стонать, — ах, это не сделала, ах, то не успела… Ах, ах! Ох, ох!
В дверь постучали. Софья Николаевна открыла.
Девчушка в цигейковой шубке принесла пенсию.