На узкой лестнице (Рассказы и повести)
Шрифт:
— Значит, все это достанется ей?
— Ей!
— Вот это да! — изумился заместитель. — Что же, выходит, нарядов у нее, как у принцессы?
— Не меньше, — подтвердил Василий, почти что с ненавистью смотря на Сергея Сергеевича. Нет, таких надо бить! Изничтожать таких надо!
На обратном пути Василий встретил Афанасия. Мужик тот гордый и первый ничего не стал спрашивать. Но взгляд у гордого мужика был тоскующий, как у серого волка в зоопарке. Василий закурил, сплюнул табачную крошку.
— Ничего, Афанасий! Будем писать на телевидение.
— Да
— Ладно дурить. Ты не представляешь, что такое телевидение. Если оно возьмется, знаешь, сколько шуму будет… Как вывалит из автобуса вся бригада, так у любого коленки задрожат. Это я тебе точно говорю, у меня на телевидении все свои. Будь спокоен, сделают как надо.
— Тут никто не виноват, что погиб сынишка…
— Ну все, ну вое, договорились, — поспешно сказал Василий, потому что ему не хотелось выслушивать всю историю заново. — Ты только сам держись бодрей.
Сперва Василий хотел зайти на телевидение, поговорить с товарищами, потом решил позвонить и в конце концов все-таки остановился на письме. Самое, пожалуй, надежное — описать вое как есть, что написано пером — не вырубишь топором.
Вечером, когда угомонилась семья, Василий сам еще раз протер кухонный стол, разложил бумагу и принялся сочинять письмо. Начал он так:
«История эта случилась в нашем гараже».
Василий поставил точку и стал смотреть в окно. Шторы были раздернуты, и он видел отраженные в черном стекле навесные ящики для посуды, угол холодильника. И вся эта утварь накладывалась на красноватый круг луны.
Внезапная мысль ошеломила Василия: это же подумать только, сколько гаражей в России, это же, наверное, побольше, чем звезд на небе. И неужели в каждом — свой несчастный Афанасий Овчинников? Мыкаются Афанасии, ищут правду, переживают. А переживания так укорачивают жизнь.
Зато как ухожены кладбища… Одно из них по пути на трассу. Еще как-то в первые рейсы, в самом начале работы в гараже, отвез монтажников и завернул к бесхитростным оградкам. Чисто, свежо и грустно было на этом тенистом от берез участке. Тропинки посыпаны светлым песком, покрашены пирамидки и скамейки подле них, подновлены кресты, вечным блеском сияют медные таблички. У каждого своя дачка, свой заборчик, и никто никому не мешает. А при жизни, может быть, с дубинкой шли друг на друга, с тяжелым камнем за пазухой, радовались, наверное, когда у соседа горела изба. Оживить бы их всех, дружнее, наверное, не было бы семьи, не было бы крепче товарищества.
Пока живем — все понимаем… да никак не наберемся опыта!
Василий вздохнул и продолжил письмо.
«Когда во время войны сидел в окопе, наверное, и не предполагал, что впереди еще такая долгая жизнь. Считал Афанасий Овчинников, что самое трудное — идти в атаку».
«Ничего, — подумал Василий. — И здесь победа будет за нами».
«Конечно, заниматься обменом квартир — не наше дело. Но можно было и оказать уважение фронтовику, сталинградцу.
Овчинников — хороший семьянин, честный, душевный человек. А уж работник — поискать таких: слесарь высокой квалификации, а кроме того и жестянщик,
«Пусть покрутятся, — со злорадством подумал Василий о телевизионщиках. — От такой кандидатуры просто так не отмахнешься. Хочешь не хочешь, а принимай меры».
На следующий день он отправил письмо и стал с нетерпением ожидать: во что все это выльется. Василию очень хотелось бы поглядеть на лица товарищей из отделов, в которых будет гулять его послание. Станут шутить: ушел из шоферов — стал автором. И «шарашкина контора» теперь представлялась Василию белоснежным замком на сверкающем облаке.
А дни проходили. Отгуляли Новый год. Афанасий Овчинников прислал открытку с пожеланием здоровья и всяческих благ… Уж вовсю выполняли план очередного ударного года пятилетки. А с телевидения ни ответа ни привета. Василий подумывал: а не написать ли еще раз, да не напомнить ли как следует, когда они наконец-то соизволят объявиться. Как вдруг рабочий, тосковавший у окна, удивленно крикнул:
— Василий, ты погляди!
Василий подошел и аж задохнулся от волнения: на просторный двор автохозяйства с неподражаемым величием, словно подводная лодка, входил голубой автобус, на усиках которого, над радиатором, красовались серебряные шары.
Мамочка родная! Живой! Первое желание было — выскочить, обнять прибывших, сказать: вот как здорово, что приехали, а то заждались… Но Василий быстро взял себя в руки. И рабочему сказал спокойным голосом:
— Просто телевидение. А на этом фургончике я сам работал, лет девять, не меньше. Сиденье жесткое, как на кирпиче сидишь, и за спиной всегда что-то скрипит. Сколько искал, так и не нашел, что скрипит.
Рабочий снова:
— Если больше сорока разогнать, наверное, ветер воет, как в дымоходе.
— Ерунду говоришь, — вдруг обиделся Василий. — Ты дитя стандарта. И запомни еще одну вещь: где появляется телевидение, там всегда торжествует справедливость.
Как прошел в управление редактор, Василий просмотрел, зато он увидел, как не спеша вышел шофер — совсем еще пацан, в военном зеленом бушлате, трахнул дверцей и тоже пошел в управление. Все правильно, нормальная схема: будет сейчас ходить по коридору, читать стенгазету, разглядывать мультики про веселых пожарных. И Василий вдруг испытал острую зависть к нему, а себя Василий почувствовал таким несчастным, таким обделенным, впору бить кулаками по кирпичной стенке гаража.
Вскоре рядом, словно из земли, пророс Овчинников. Он постоял молча, поглядел, как Василий ковыряется в моторе, и потом так же молча, так же незаметно исчез. Он, наверное, подумал, что Василий так увлечен работой, что не заметил его. Но на самом-то деле Василий чувствовал себя, как на острие ножа. Он вздрагивал от каждого шороха, все ему казалось, что идут за ним, а голову не поднимал только потому, что в эти минуты видел даже за спиной. Между прочим, у редактора первый вопрос должен быть: