На узкой лестнице (Рассказы и повести)
Шрифт:
— А где наш Василий Иванович?
Но, увы, время шло, а суета вокруг него не намечалась.
В углу над верстаком согнулся Афанасий.
«Вот у кого дрожат колени… И ничего удивительного, у любого затряслись бы. Как сверхурочные — так пожалуйста, как помочь — так простите. Немного еще поковыряюсь и сам пойду. А что? Не взаймы же просить. Просто поинтересуюсь: какова судьба моего письма. Имею полное моральное право».
Он возбуждал себя как только мог, и когда почувствовал, что от справедливого негодования руки стали легкими, начали вздрагивать, к нему подошел диспетчер
И куда сразу подевался боевой дух… Василий растерянно посмотрел на диспетчера.
— Сейчас иду, а чего там — не знаешь?
Диспетчер лишь пошевелил спичкой, которую всегда держал в зубах.
Василий не спеша, чтобы дать себе возможность успокоиться, направился в красный уголок. Шофер в военном бушлате стоял, расставив ноги, заложив руки за спину, и читал газету. Василий прошелся по зеленой спине изучающим ревнивым взглядом.
Интересно, кто приехал из редакторов? Конечно, будет удивление, разные ахи, охи… Но никаких братаний… Строго, вежливо, по существу… Как живу? Это пока лишний вопрос. Вы же сюда прибыли не для того, чтобы проведать меня. Вас сюда привело определенное дело, и вы хотите выяснить истину. Ну что ж, я не против, я окажу вам посильную помощь. Простите, конечно, за невольную грубоватость, но эту жизнь я знаю лучше вас, потому что живу ею и насущные проблемы просекаю вдоль и поперек. Так, начнем, пожалуй. Значит, что вас интересует? Можете располагать мною, как хотите.
А что? Получалось вполне достойно. Главное, не показаться бедным родственником и решительно отводить всякие попытки вернуть его на студию. Можно просто сказать, что для таких разговоров и не время и не место.
В красном уголке, к великому удивлению Василия, расхаживал по сцене совершенно незнакомый человек в возрасте двадцати пяти — тридцати лет. Был он длинный и такой тощий, что клетчатый пиджак болтался при движении, как тряпка. Волосы длинные, на конце завиваются вверх, словно у женщины.
Василий подошел к сцене и на правах хозяина протянул руку. И редактор не столько пожал ее, сколько использовал для опоры, и спрыгнул со сцены.
«Нет, это не наш, у нас такого не было, — подумал Василий, разглядывая прыщавое лицо, тонкий острый нос, редкие усики, по всему напоминающие юношеский пушок. — Откуда бы он мог взяться?»
— Мы тут по вашему письму.
Василий только кивнул, — он даже не предполагал, что так разволнуется.
— Ну что вам сказать, благодарим за теплые слова о товарище. А повода для острого сигнала пока нет — администрация в отношении Овчинникова никакого произвола не чинит. И вообще, все у вас обстоит настолько благополучно, что мне кажется, — я зря сюда приехал.
— Как, то есть, благополучно, то есть что это значит?
— С дисциплиной хорошо, много новой техники…
— А если у человека положение — хоть в петлю? Это тоже нормально? Конечно же, это в общие показатели не входит. Общие показатели хорошие.
По тонким губам редактора скользнула зыбкая улыбка. Он взмахнул длинной рукой — посмотрел на часы, — рукав пиджака упал на локоть.
— Старик, — неожиданно редактор
— Работал, только вас я там не видел.
— Немудрено, — усмехнулся редактор своей мефистофельской усмешкой. — Это же — т е л е в и д е н и е. Что ты от него хотел? Стабильности кадров? Платить надо, вот тогда будет стабильность.
— Но меня все-таки волнует Овчинников, — стал нервничать Василий.
— Ты меня убиваешь, старик! Неужели сам не чувствуешь? Его претензии ни одна администрация не примет всерьез. Тут, если чего, так только между собой. По-хорошему… Улавливаешь?
— Это на что вы намекаете?
— Ни на что, — сказал редактор и так посмотрел на Василия, словно у того вместо ушей выросли лопухи.
И пока Василий соображал, что на это сказать, каким образом выразить полное пренебрежение редактору, тот потрепал его по плечу.
— Извини, коллега, нет времени. Пиши, если что. Всегда рады.
Вышел он легкой подпрыгивающей походкой.
В чувство Василия привело знакомое тарахтение под окном. Голубое детище минувших десятилетий плавно выруливало из гаражного двора на вольный простор городских улиц.
«Нет, дорогие товарищи, так дело не пойдет, — подумал, наполняясь гневом, Василий Иванович. — Надо возвращаться! Немедленно! А то смотрю, совсем заелись там без меня».
ДВЕ СТАРУШКИ, ДВА БОЖЬИХ ОДУВАНЧИКА
Полина Андреевна сидела на кухне на опрокинутом табурете и довязывала носок. Она курила, ухватив зубами тлеющую папиросу, щерясь и шевеля тяжелыми веками, если дым попадал в глаза. На вид старушке много, много лет. Впрочем, к ней совсем не шло слово «старушка», в котором есть ласковость, уменьшительность и, если хотите, что-то плавное и изящное. Это была СТАРУХА, каждая буква прописью. Ее лицо словно сложено из разновеликих булыжников. Булыжников, тронутых временем, увязанных между собой грубо и надежно.
Вдруг она неожиданно проворно встала, бросила носок на стол, уперла кулаки в бедра и сделала несколько полуприседаний.
— Как на улице? — спросила она. И голос ее пророкотал низко и мощно.
И сразу на кухню впорхнула другая старушка, суетливая, нервная, с веселым симпатичным личиком.
— Мороз — ужасть. Когда я бегала за хлебом, я еле дошла. И ветер, ну веришь ли, до костей.
Старуха посмотрела в окно.
— Да, холодно. Ишь как бежит народ. Никакого к себе уважения. А когда тепло — идет важно-важно… А ехать надо, собака не виновата, что холодно.
Весь дом знал, что Полина Андреевна держит у брата собаку. Ее даже кто-то видел и рассказывал, что она огромна, как верблюд. Весь дом уважал эту собаку и носил Полине Андреевне то косточки, то зачерствевший хлеб.
Старуха оделась и ушла с большим бидоном в руке.
На улице было действительно очень холодно. В утренней радиопередаче местный фенолог-любитель сообщил, что давно не помнит такого декабря. Окна в комнате закрыл толстый ледяной панцирь, и на полу, ближе к балкону, установилась твердая минусовая температура.