На заре земли русской
Шрифт:
– Коли моё слово для тебя не свято, – голос Златы дрожал, когда она отняла руки от побледневшего лица, – коли тебе отказ мой не ясен, знать, нет у тебя любви. Не судья я тебе, да только ответ тебе держать перед Богом.
С этими словами девушка ушла. В руках у изумлённого Мстислава осталась чёрная нить с серебряным крестиком.
Сокол
Прошла ещё одна седмица, и этот случай почти забылся. Мстислав ненадолго отлучился в свой бывший удел и вскоре вернулся в сопровождении своих близких людей. Каждое утро Злата встречала со страхом, иногда осторожно узнавала у отца насчёт Мстислава: о чём они говорили, что решали. Последнее время отец Златы пребывал в недурном расположении духа, радуясь тому, что сможет выдать
– Подумай о матери! Она была бы рада видеть тебя супругой хорошего человека. И так в девках засиделась, чего ждёшь, не пойму, – немного грубо молвил он, вновь вспомнив о горячо любимой жене. Анна была выдана за него тоже по родительской воле, но брак их был крепок, пусть и недолгое время.
– Матушка была бы рада видеть меня счастливой, – тихо возразила девушка, но тот сделал вид, что пропустил сказанное, и ушёл, пообещав ждать дочь на улице, а Злата осталась одна. Ей надо было распустить волосы и спрятать их под платком – по обычаю жених должен уложить их в косу из трёх прядей, как символ новой жизни. Стянув тонкий обруч с головы, Злата долго, будто во сне, смотрелась в зеркало, медленно расплела две своих косы и в задумчивости несколько раз провела пальцами по волосам, чуть завившимся после причёски. Неторопливо пропустила пряди сквозь частый гребень – густой тёмной волной они рассыпались по плечам.
– Дарина! – крикнула Злата. Служанка прибежала на зов.
– Принеси мне ножницы, Дарина, – голос девушки дрогнул, и она смахнула непрошеную слезу. Изумлённая необычной просьбой дочери боярина, Дарина ушла и вскоре вернулась. Словно прощаясь со своей красотой, Злата раз за разом проводила гребнем по тёмному водопаду волос. Приняв из рук Дарины ножницы и шёпотом поблагодарив её, она закрыла глаза, закусила губу и, решившись, сомкнула лезвия на пряди, оставляя её длиной чуть ниже плеч. Локоны с тихим шорохом опадали к ногам девушки, и вскоре больше половины прекрасного водопада не стало. Он будто замер слегка неровной линией на середине.
– Что ж ты наделала! – прошептала Дарина, прикрыв рот ладошкой. – Ох, радость моя, зачем?
– Чтобы в косу не сложились, – ответила Злата. Оставив ножницы на столе и убрав волосы под платок, она грустно улыбнулась Дарине и убежала. Остриженные пряди остались на полу, и лучик солнца осветил их золотистым бликом.
***
В дороге время шло почти незаметно, и уже к вечеру Димитрий покинул удел. Солнце садилось, окрашивая в оттенки малинового верхушки деревьев, окутанные зеленоватой дымкой первых листочков. Намёрзший на траву иней хрустел под копытами лошади, рассыпаясь невидимыми белоснежными крупицами. Ветер играл и шелестел в обнажённых ветвях деревьев и кустов, и они шуршали под его морозным дыханием. Подле всадника ехала его собственная тень, и, когда лошадь спотыкалась на камнях или в ложбинах, тень дёргалась и, замерев на секунду, продолжала путь, по мере наступления темноты становясь всё длиннее и всё более сливаясь с землёй. Силуэты окружающих предметов казались огромными неуклюжими чудовищами с вытянутыми лапами и изогнутыми телами. Димитрий всё ждал появления какой-нибудь небольшой речушки, чтобы наконец напоить уставшего коня и отдохнуть самому, но подходящего места всё не попадалось и не попадалось, а на лес, незаметно сгустившийся и вставший плотной высокой стеной, тем временем шелковым покрывалом опустилась ночь. Дневной шум понемногу утих, растворившись в тихих ночных звуках: то застрекочет где-то сверчок, то крикнет спросонья ночная птица, прошелестит между ветвей дерева своими широкими крыльями, то случайно хрустнет сухая ветка. Вдруг кусты зашевелились совсем близко от всадника; он натянул поводья, намереваясь заставить лошадь переставлять ноги быстрее, однако было поздно: из густых тёмных зарослей один за другим появились люди и окружили Димитрия. Кто-то вырвал у него поводья, кто-то стащил с коня, кто-то
– Пусти!
Ответом ему был дружный хохот остальных. Подождав немного, державший его разбойник ослабил хватку. Улучив момент, Димитрий резко развернулся и ударил наглеца, не поглядев, куда пришёлся удар. Чужая кровь брызнула на сжатый кулак; разбойник упал навзничь и поднялся с трудом, выругавшись. Двое из тех, кто стоял сзади, снова схватили юношу за руки, и он понял, что сопротивляться бесполезно: их много, а он один.
Запястья стянула сзади жёсткая верёвка.
– К атаману его! – крикнул кто-то из стоявших, и другие подхватили.
– Пускай с ним Сокол разбирается!
Кто-то из напавших толкнул Димитрия в спину.
– Пошли… – бросил кто-то ещё. Через некоторое время их нагнали трое других, обыскавших лошадь и обнаруживших, что красть у путника нечего. Толпа шла почти в молчании, только изредка откуда-то слышались переговоры. Вскоре вышли на широкую поляну, освещённую бледным тусклым светом луны. По разным сторонам поляны жарко пылали костры, и то и дело слышался треск подбрасываемых в огонь сучьев. Вокруг костров сидели и лежали такие же лесные люди, и зрелище это было весьма страшное: в грязных и изорванных рубахах, заросшие бородами и вовсе забывшие о себе, они вымещали свою скопившуюся злобу на невинных. Лица большинства из них были грубы и равнодушны, руки исцарапаны и грязны. Многие засыпали прямо у костров, и случайные искры опаляли им воротники и лица.
К Димитрию и окружавшей его толпе подошёл один из сидевших чуть поодаль. Этот разбойник был сравнительно молод, его смуглого лица, чуть тронутого оспой, ещё не покрыла сеть морщин. Спутавшиеся светло-русые волосы были перехвачены кожаным обручем и спадали на плечи. У ворота рубаха была разорвана, и на левом плече виднелась практически свежая царапина. Глаза подошедшего были светлы и ясны, но не добры – а может быть, так казалось из-за тёмных, густых бровей, сведённых к переносице.
– С чем пришли? – спросил он, мельком оглядев юношу. Минутный порыв храбрости уже покинул Димитрия, и он опустил голову, про себя повторяя имя Господа.
– Ефремке нос свихнул, – доложил один из разбойников. – Что делать с ним прикажешь?
– Какого чёрта вы к нему полезли? – с явным неодобрением спросил атаман; очевидно, это был он.
Никто не ответил. Говорить было нечего: привыкли бросаться на одиноких конных и пеших.
– Так сами виноваты, – атаман расхохотался, и одинокий смех его прозвучал зловеще в ночной тишине. Выхватив из-за пояса нож, он одним движением перерезал верёвку, которой были связаны руки Димитрия.
– Пошли, скажу тебе пару слов, – бросил он юноше, взяв его за плечо, и, снова обернувшись к своим людям и приказав им возвращаться, продолжал.
– Меня Стёмкой Соколом звать. Главарь я их, вроде как, а они, безбожники, не хотят меня слушаться. Ты откуда таков?
– Из Киева, – ответил молодой человек, всё ещё чувствуя какой-то страх перед этим странным человеком. – Ты ведь и сам безбожник, коли здесь с ними!
Сокол тихонько присвистнул, откинув спутанные русые пряди со лба, и слегка оттянул ворот рубахи, так что Димитрий смог увидеть простой деревянный нательный крест на грубой нити. Нить пересекала длинный белёсый шрам на груди Стёмки, начинавшийся от ключицы и уходящий куда-то вниз.
– Видал? – тихо спросил Стёмка, отпуская воротник. – Православный я. Даром что с этими вожусь.
Они сели на поваленное дерево. Сокол поднял с земли какие-то сухие веточки, несколько раз чиркнул одной о другую, а когда на конце первой вспыхнула искра, бросил ветки на землю и ногой подвинул к ним ещё какой-то хворост, который и собирать не было необходимости – валялся тут же. После этого Стёмка прикрыл получившийся огонёк ладонями от ветра и, дождавшись, пока он разгорится хорошо, сел обратно на дерево.