Наблюдатели
Шрифт:
– Вы рассчитываете провести генетический анализ за полчаса?
– Вовсе нет. Консилиум соберется через неделю. Именно поэтому мы и должны начать анализы сегодня.
– Стоп. Я понял, что я нужен вам не как ученый, а как подопытное животное. Значит ли это, что я все равно не увижу свою дочь?
– Но это, может быть, вовсе и не ваша дочь…
– Пока не проведены анализы, я могу оставаться в своем прежнем заблуждении. Итак, увижу ли я ее или нет?
– Об этом не было разговора.
– Тогда поговорите. Скажите «им», что я согласен предоставить анализы только в том случае, если мне предварительно разрешат встречу с «Юлией».
Я хлопаю дверью и иду через холл на дрожащих ногах. Я рассеянно здороваюсь с кем-то, проходя через лабораторию, мимо куриных клеток, отпираю свой кабинет… Остается ждать телефонного звонка.
Все это, конечно, несусветная чушь – насчет неземного ребенка – но мысль о том, что ребенок может оказаться не моим, приводит меня в ужас: ведь если моя коровка мне все-таки не верна, то что же тогда остается в этом мире истинным?
14
Мы курим. Это дорогие, очень вкусные сигареты. Жан тепло обнимает меня, а моя голова лежит на его плече. Он говорит:
– У меня к тебе есть базар, детка, – и я вдруг вся сжимаюсь под его ладонью, как будто он не обнимает меня за плечо, а держит на весу апельсин.
Я думаю: вот оно!
Что ты там фантазировала, дура, о каком-то плане спасения, о побеге, может быть, о тайном венчании?
Сейчас он скажет, что полюбил другую, или что-то в этом роде…
Я мысленно готовлюсь к тому, что должна вынести сейчас.
– Я так больше не могу, крошка, – говорит он ласково, но в голосе тяжелый металл.
Я обречена. Я этого не вынесу. Я вижу, как плача и кусая ногти, свиваю петлю на трубе в туалете, почему-то именно в том самом, том высоком туалете у Меньшиковых, туалете с высоким потолком, где мы тогда в первый раз…
Я отстраняюсь.
– Продолжай, – холодно говорю.
Он долго смотрит на меня, я вижу в его глазах лед и металл, он ненавидит меня, я давно надоела ему, жалкая старая шлюха, соска и спермоглотка – так немцы не любили предателей, предавших однажды – ну что я, в самом деле, хотела, на что надеялась – не надо, милый! – хочется остановить этот миг, зажать ему ладошкой рот, чтобы не говорил того, что скажет сейчас.
– Любой ценой, – говорит он. – Мы должны избавиться от Микрова любой ценой.
Я холодею. И внезапная радость, жар охватывает меня. И я холодею. Я хватаю его за щеки и целую, целую все его лицо.
Милый мой, милый, ведь ты не бросишь меня!
Но я холодею.
Ибо сказано: любой ценой.
15
Очень хочется выпить. Я уже готов развести спирт, но рука застывает на полпути к сейфовому замку. Возникает странная мысль. Если, как предположил Бранин, «Юлия» – вообще не мой ребенок, то где же теперь искать моего? Я думаю, конечно, не в том смысле, что моя благоверная прижила уродца с другим мужчиной, а в том, что «Юлию» нам подсунули в роддоме, если, например, она была отпрыском какого-нибудь бандюка или чиновника. А нашего, здорового ребенка, продали в чужие руки…
Звонит Бранин, наконец. Передает кому-то трубку. Вежливый молодой голос. Вежливый и твердый, что-то вроде графита – чистый черный углерод…
– Вы не могли бы…
– А вы…
– Мы согласны…
– Ну, тогда
Я неторопливо одеваюсь и иду, чувствуя себя курицей. Я иду через весь «Кошкин» двор, длинный, витиеватый, действительно сверху похожий на распластанную кошку, занимающий порой даже две сигареты, если идешь к начальству на порку.
В детстве, когда я еще верил в добро, казалось, что мне просто не повезло с этим двором и улицей, где верховодят ублюдки. Казалось, что существуют другие дворы и улицы, где правят умные, добрые и честные мальчишки, вроде носовского Знайки, но, расширяя географический кругозор, я с ужасом убедился, что ублюдки правят на всех дворах и улицах города, и тогда я с надеждой стал думать о других городах… Впрочем, уже тогда я сомневался, что существуют какие-то иные порядки, но, все еще веря в абсолютную тенденцию победы добра над злом, думал, что, может быть, такие порядки – прерогатива времени или возраста, что когда-то раньше все было иначе, или, может быть, все это как-то иначе у взрослых людей.
– Кто же из них, – глядя на своих сверстников, думал я, – станет когда-нибудь милиционером, судьей, адвокатом? И где теперь тот ребенок, который станет правителем страны?
Будущее показало, что наверху по-прежнему те же ублюдки, которые бесчинствовали в наших дворах, издевались над стариками, пытали слабых, мучили зверей и птиц, плевали и ссали в лица девчонок, те же ублюдки, только выросшие, заматеревшие, носящие галстуки, именно они и стали хозяевами взрослой жизни, и так было и будет всегда, потому что иначе и быть не может: если ты уже в десятилетнем возрасте овладел собственным кругом власти, с чего тебе эту власть кому-либо отдавать потом?
И вот теперь меня, убеленного сединами, неволят какие-то моложавые феэсбешники, читай кегебисты, ублюдки, приехавшие в Москву из своих городов, из своих солнечных, своих засранных дворов, чтобы продолжать, как в детстве, в соплях, в пятнах скудной мальчишеской спермы…
Брошен окурок в снег. Дверь дубовая впереди.
16
Я смотрю на него долго-долго, ноготь большого пальца грызу, затем говорю твердо:
– Это невозможно. Да о чем ты, милый?
– Я говорю: надо избавиться от Микрова. Надо позаботиться о нем. Не догоняешь?
Он смотрит. В глазах – огонь.
– Это в каком же смысле? Это как в кино говорят – позаботиться – когда надо кого-то убить?
– А что в этом такого?
– Как это – что такого? Ты это серьезно?
Я вдруг хохотнула, закашлялась, Жан стучит меня по спине. Я кашляю:
– Уморил ты меня!
Он говорит:
– А что нам еще делать? Предлагай, я выслушаю. Так и будем жить, до конца века, сосаться в машине, да? Я, может быть, тоже жить хочу. Он тут пожил с тобой, теперь пусть я поживу.
– Странный ты человек, – говорю я. – Зачем нам его убивать? В крайнем случае, я все-таки подам на развод… Соберусь с духом и подам. Завтра же. Нет, сегодня!
– Квартиру менять? – возмущается Жан. – Я же говорил: нельзя эту квартиру менять.
В его глазах тревога. Он не на шутку рассержен.
– Так что же, вот так и убить его? Из-за квартиры?
– Квартира, между прочим, больших денег стоит. А я так дальше жить не хочу.
Мы молчим.
– Ты же его ненавидишь, – говорит Жан. – Вот и задавим его, как комара.