Начальник милиции. Книга 6

Дамиров Рафаэль

Твою мать! Приперли снаружи!

— Черт! — прохрипел я и закашлялся, задыхаясь от дыма.

Навалился на дверь плечом, раз, другой — ничего. Запор держал крепко. Время уходило, пламя скользило по стенам, проникнув снаружи, огонь уже лизал потолок. Я отступил, пригнувшись, глаза слезились. Времени мало, надо срочно выбираться. Меня еще шатало и мутило после пойла лжесторожа. Но мысли работали чётко — адреналин придавал сил и ясности.

Окно!

Я кинулся к нему, но оно было заколочено досками изнутри. Что это за комната? Словно клетку заранее приготовили. Сквозь щели только виднелось темное

небо, свежий воздух оставался за стеной.

Я вскинул локоть, ударил — ничего. Второй раз — только глухой стук. Тепло нарастало, комната становилась адской ловушкой. Я развернулся, схватил ближайший стул и с силой врезал в доски. Раз, два — трещат, но держатся. Третий удар — дерево поддалось, одна из досок отлетела в сторону, сквозь щель, наконец, хлынул свежий воздух. Я вдохнул полной грудью, не обращая внимания на то, что легкие протестовали.

Еще удар — стекло взорвалось осколками, которые высыпались наружу. Я лихорадочно расчищал отверстие, пальцы цеплялись за щепки, но в этот момент что-то с треском рухнуло позади. Я кинул быстрый взгляд — это потолок трещит, балки вспыхнули, как сухая трава. Старое деревянное здание горело, будто топливо для костра.

Откуда-то навалилась усталость, видимо, чай еще действовал и не давал мне бороться в полную силу.

— Не время, Морозов! — рявкнул я сам себе.

Я забросил ногу на подоконник, попытался пролезть, но край куртки зацепился за гвоздь. Черт! Дернул раз — не выходит! Слышу, как трещит ткань. Ткань? Слишком уж громко трещит. Я снова обернулся — это была не куртка, это гудела крыша. Еще рывок — ткань, наконец, рвется, и я вываливаюсь наружу, кубарем катясь по жухлой траве.

За спиной раздается грохот. Я оглядываюсь. Крыша корпуса сползает и рушится внутрь, оседая в клубах дыма и искр. Еще секунда — и я бы остался там, погребенный под горящими обломками.

Сердце колотится. Грудь тяжело вздымается, я хватаю воздух ртом. Смотрю на огонь, который добивает остатки строения, и понимаю — автомат остался внутри, и я безоружен. Это большая потеря, но ничего. Главное — я выбрался. Живой. Живой, мать твою!

Я с трудом поднялся на ноги. Дым все еще жег горло, а руки дрожали от перенесенного напряжения. Автомат остался в огне — значит, мне нужно нечто, хоть что-то, чем можно отбиваться. Я осмотрелся и, не найдя ничего лучше, схватил кусок арматуры, торчащий из земли у разрушенной стены корпуса.

Сжав холодный металл в руке, я направился к домику медсанчасти. Огонь позади освещал дорогу, отбрасывая длинные пляшущие тени. Федор Алексеевич, я иду тебе спасибо за чаёк сказать. Продышавшись, я даже чуть ускорил шаг.

Я ворвался внутрь домика с арматурой наперевес, но там никого не было. Лжесторож исчез, как будто его и не существовало. Только свечи все еще горели, отбрасывая на стены дрожащие тени. Я подошел к столу. Чайник еще теплый, а в брошенной кружке темнела лужица недопитого чая.

Что-то в этом лагере происходило. Что-то, о чем я еще не знал. Никто не знал…

Я принялся обыскивать помещение. В старом шкафу, среди стопок пыльных книг и пожелтевших бумаг, обнаружил пачку фотографий. Старые, потемневшие от времени снимки. Это портреты девять на двенадцать. На них — пионеры, подростки, улыбающиеся, жизнерадостные. Казалось, эти дети жили в другой,

далекой эпохе, где не было страха и опасности.

Я перевернул одну из карточек. На обороте — черные символы, выведенные тушью. Рваные линии, загнутые концы, резкие пересечения. Какое-то зловещее переплетение знаков, напоминающее сатанинские символы или древние руны. Они выглядели чуждыми, как будто не отсюда. Что они значат? Зачем их тут писали?

Я посмотрел другие фотографии. На них тоже были эти странные знаки. И еще — даты. Самые ранние начинались с шестидесятых годов. Новый снимок — новая дата. А на одной из фотографий стояло сегодняшнее число.

Я замер. Сердце сжалось.

На снимке — девочка с косичками. Она улыбалась на фоне корпуса, в котором я чуть не сгорел. Что-то было жутко знакомым в этой улыбке, в разрезе глаз, в форме лица… Как будто я должен вот-вот узнать её. Почему ее внешность мне знакома?..

Я полез в карман, достал ту самую фотографию, что мне дал лесник. Посмотрел. Перевел взгляд обратно на найденное фото. Холод пробежал по спине. Это была одна и та же девочка — пропавшая дочь лесника.

Я сжал снимки, чувствуя, как гнев и страх перемешиваются во мне. Что, черт возьми, здесь происходит?!

Охваченный бешеным предчувствием, я принялся переворачивать все вверх дном. Бумаги, коробки, полки — ничего не могло быть неважным. Наконец, под слоем пыли и старого тряпья я наткнулся на стопку пожелтевших газет. Подшивка, когда-то бережно собранная кем-то. Я разложил всё на столе и придвинул свечи, стал внимательно просматривать. Местная пресса шестидесятых годов. Экземпляры разбросаны, даты вперемешку. Если это подшивка, то нет хронологии, но что-то их связывает, и я пока не понимал, что именно.

Я присел, вглядываясь в старые заголовки, и почувствовал, как медленно, но неотвратимо тень неизвестного надвигается на меня. Я жадно хватал газеты, лихорадочно перелистывал пожелтевшие страницы, запах бумажной пыли щекотал ноздри. Заметки о пропавших детях мелькали перед глазами, одна за другой.

«Помогите найти ребенка!»

Фото. Лица детей. Улыбающиеся, живые, замершие во времени. Я сравнивал их с найденными фотографиями. Черт. Все сходилось.

Те же самые лица.

Меня охватила ледяная волна осознания. Пропавшие десятки лет назад дети. Они исчезали бесследно, словно растворялись в воздухе. А фотографии с их изображениями, исписанные странными знаками, хранились здесь, среди рухляди и пыли.

Сторож! Фёдор Алексеевич…

Сердце забилось с бешеной силой. Это он. Он их всех убил. Он. Лагерь «Чайка», дети, их загадочные исчезновения — всё сходилось, всё указывало на него.

Я рывком отбросил старую газету и, копаясь среди хлама, наткнулся на пожелтевший плотный лист. Это почетная грамота пионервожатому, датированная 1961 годом.

«Награждается Фёдор Алексеевич Громыкин за преданность делу воспитания пионеров и активное участие в жизни лагеря "Чайка».

Кровь застыла в жилах. Громыкин Фёдор Алексеевич, это был он. Я резко развернулся, перевернул еще одну груду старых бумаг и нашел фотографию. На ней — сам Фёдор. Молодой парень лет двадцати в пионерском галстуке, с юношескими усиками, стоит у флагштока в почётном карауле. Глаза горят энтузиазмом, улыбка добродушная.