Начиналась жизнь
Шрифт:
Кровь бросается Любе в лицо.
— Я не согласна!
— Что значит, ты не согласна? — спрашивает товарищ Андрей совершенно спокойно. Однако Люба чувствует под этим напускным спокойствием сдержанный гнев.
— Если вы полагаете отстранить меня от работы, это все равно, что отнять у меня жизнь! — говорит Люба чуть ли не со слезами на глазах.
— Хватит! Я этого не слышал, Люба! Я этого не слышал! — Теперь уже всякий может заметить его гнев. Гнев этот брызжет из его острых глаз и быстрых движений рук.
Люба стоит у окна, с глазами, полными слез, и молчит. На минуту в комнате все стихает. Только и слышно, как за стенкой хозяйка квартиры, портниха, скрипит большими ножницами. Товарищ Андрей подходит к Любе, снимает с нее маленькую черную бархатную шапочку, кладет ее на стол и отечески гладит
— Сколько тебе лет, Люба?
— Скоро мне будет семнадцать, товарищ Андрей…
— Вот потому-то ты такая пылкая. Я в твои годы тоже так горел. Но не следует, Люба. Так ты легко можешь погибнуть. А погибнуть в семнадцать лет просто преступление. Прислушайся к тому, что говорят тебе. Ну, а теперь иди, иди и одумайся…
9
13 ноября 1918 года Кондратенко, приказный 2-го участка дворцового района столичной государственной охраны, составил следующий протокол:
«Сегодня, около 12 часов ночи, я получил донесение, что на Александровской улице расклеивают большевистские прокламации. Я немедленно вызвал с поста пять человек и вместе с ними задержал на Александровской улице против дома № 1 двух молодых людей и одну женщину, которые расклеивали на столбах большевистские прокламации. Я их тут же обыскал, и у одного из них, который назвался Шмуэль Мошкович Цыпенюк, 18 лет от роду, нашел в кармане тридцать экземпляров большевистских воззваний, напечатанных на русском и украинском языках. У второго, который назвался Шмуль Пейсахович Яблоновский, 17 лет от роду, нашел фотографическую карточку Ленина, а у третьей, которая назвалась Люба Тевелевна Аронова, 17 лет от роду, ничего не обнаружил.
14-го ноября 1918 года атаман города Киева писал:
«Город Киев.
Я, атаман столичного города Киева, располагая достоверными сведениями о предосудительной деятельности Любы Ароновой против существующей государственной власти и строго придерживаясь закона от 24 сентября 1918 года, постановил:
Упомянутую выше Любу Аронову до выяснения дела подвергнуть предварительному заключению под стражу, в Киевской губернской тюрьме, о чем вы извещаетесь.
Теперь лежа, избитая, в темном, сыром подвале, Люба поняла, что тогда, у товарища Андрея, она слишком горячилась. Он был прав. Да, он был прав, товарищ Андрей. Погибнуть в семнадцать лет просто преступление. Но на самом ли деле она погибнет?.. Она вспомнила, как держала себя в полицейской части, и почувствовала гордость. Ее били нагайкой по лицу, таскали по полу за волосы, но она ни слова не вымолвила. Одного лишь ей хотелось — чтобы родители не знали об этом и не терзались. Чем они виноваты? А все остальное ее не трогает. Теперь она в собственных глазах стала как будто старше, мужественнее, увереннее. Она уже многое испытала из того, о чем до сих пор знала только понаслышке. Теперь ей уж ничего не страшно…
В другом углу на мокрой земле лежит с окровавленным лицом Шмулик Цыпенюк. Ему досталось еще больше, чем Любе. Когда немецкий офицер схватил Любу за волосы и начал таскать по комнате, Шмулик бросился на офицера. Тогда принялись за Шмулика, повалили его на пол и стали зверски топтать сапогами. И теперь лежит он тихо в углу и не может пошевельнуться. Каждая жилка у него болит, пред опухшими глазами, как в тумане, мелькают мокрые стены, потолок низкого подвала, маленькие окошки с решетками.
Люба медленно, с трудом поднялась, прихрамывая подошла к Шмулику и присела около него.
— Тебе больно? Очень? Я сейчас перевяжу тебя…
Она оторвала рукава от своей белой блузки и перевязала ему окровавленный лоб. Шмулик молчал.
— Шмулик, ты жив? — тихо спросила Люба. Она хотела улыбнуться, но ее лицо как-то странно исказилось.
— Да, Люба, жив, — попытался Шмулик тоже улыбнуться, — ничего, до свадьбы заживет…
Когда она увидела улыбку на его измученном лице, на сердце у нее стало легче.
— Как ты думаешь, Шмулик, Миша Ратманский тоже арестован?
— Нет, он счастливо вывернулся.
—
— Да, наверняка.
— Расскажи, Шмулик, прошу тебя, расскажи… — Она прислонилась к стене, положила голову Шмулика себе на колени и стала гладить его русые волосы, склеенные кровью.
По двум причинам хотела она, чтобы Шмулик рассказал ей: может быть, это несколько смягчит сильную боль, которая дает себя чувствовать каждую секунду, и, во-вторых, она страстно желает знать, что случилось с Ратманским.
Шмулик удобнее устраивает свою голову на коленях у Любы и рассказывает:
— Ратманский шел с Володей Полубедой. Тот, знаешь ведь, мастер на всякие выдумки. У Луцких казарм они вдруг услышали выкрик: «Стой!» Наши парни пустились было бежать, но навстречу им тут же появились гайдамаки. Парни наши остановились. «Куда?» — спрашивает их гайдамак. «Куда? Мы идем домой, — отвечает Володя Полубеда несколько придурковато. — Мы живем здесь неподалеку, на даче». — «Где? На даче?» — «Да, дяденька, на даче». — «Ну, если вы живете на даче, — говорит гайдамак, — то идемте с нами в штаб». — «Что значит, я пойду в штаб? — начал возмущаться Володя. — За что?» — «Ну, ну, без лишних разговоров! Ступай в штаб, говорят тебе!» — «Как я могу идти с вами в штаб, — стал упрашивать его Володя Полубеда, — когда мама одна дома и не будет знать, куда я пропал. Отпустите нас, дяденька, мы живем ведь тут недалеко, на даче». — «Куда это я отпущу вас, — орет гайдамак, — а может, вы как раз те хлопцы, которых мы ищем днем с огнем?..» — «Бог с вами, — притворяется Володя пораженным, — как только вы могли подумать такое о нас!.. Мы идем домой и ничего не знаем. Мы живем ведь тут недалеко, на даче»… Этим придурковатым «на даче» Володя хотел заморочить голову гайдамаку, и это, пожалуй, удалось бы ему, не вмешайся в это время второй гайдамак и не скажи: «Тащи их в штаб, что ты возишься с ними?..» Повели парней в штаб. Но представь себе их положение — у обоих в карманах лежат листовки, а у Миши Ратманского их целая пачка, вся пазуха у него набита ими. «Необходимо немедленно избавиться от листовок», — решили наши парни. К их счастью, тогда была темная туманная ночь, к тому же лил порядочный дождь. Ты любишь темную ночь с дождем? Но как раз такая милая погода и спасла наших ребят. Володя Полубеда и Миша Ратманский по дороге комкали листовки и бросали их под ноги в лужи. Дождь и лужи спасли их тогда от смертельной опасности… Привели парней в штаб. За столом сидит хорунжий — красный, как свекла, нос, похоже, что он недавно хватил водки. Сидит у стола и зевает. Увидев наших парней, он немного оживился. «Кто они?» — спрашивает он. «Мы местные, — твердит Полубеда свое. — Мы живем тут недалеко, на даче». — «Обыскать!» — сонным голосом отдает приказ хорунжий. Стали обыскивать парней. Оружия у них нет, а листовки они успели побросать в лужи. Чего же им бояться теперь? «Мы живем на даче, — все твердит Полубеда, — мы шли домой…» — «Пусть они отправляются домой… Ко всем чертям! — кричит хорунжий. — Вон отсюда!» Ему смертельно хочется спать, а тут ему морочат голову какими-то дурацкими парнями. И их выпустили. Счастливый конец, не правда ли, Люба?
— Эй, выходи на допрос! — вдруг раздался злой голос у двери.
— Идем, Шмулик, нас уже опять вызывают.
Люба встает, гордо поднимает голову и направляется к двери.
10
Выпустили Любу за несколько дней до того, как немцы оставили город. Она пришла домой исхудавшая, буквально — половина человека. Как только вошла в квартиру, тотчас же бросилась на кровать и проспала целый день. Тевье ежеминутно подбегал на цыпочках к занавеске, посмотреть, как себя чувствует дочь, и немедленно бежал обратно к столу, к работе. Он знал, что немцы собираются восвояси и, следовательно, дочери его уже не грозит никакая опасность. Это утешало его, а то, что она несколько дней просидела в тюрьме, то, что тут поделаешь?.. Она, благодарение богу, вернулась живая… Мать не выходила из Любиного угла, сидела около дочери в изголовье, гладила ей волосы и тихонько плакала. «Еще совсем дитя, бедняжка, а уже столько мук перенесла… Изверги, чуть не погубили ребенка… Чтоб их чума взяла!»