Начиналась жизнь
Шрифт:
Кузнецов умолк на минуту. Лицо его передернулось. Стало ясно, что он хочет рассказать о чем-то тяжелом, но у него не хватает слов. Нить рассказа внезапно оборвалась, и он перескочил дальше:
— Иван Иванович Курочкин ткнул следователю тогда, что надоть, в руку. Эта история с моим отцом влетела ему в копеечку.
Бэрл ловил каждое слово Матвея Родионовича.
— Да… — продолжал Кузнецов, годика через два я и впрямь плюнул Курочкину в кашу, да так, что на всю жизнь меня запомнил. А потом подоспел пятый год…
Бэрлу не сиделось на месте. Он думал о том, как ему теперь, после Кузнецова,
— Вот вам, товарищи, — закончил Кузнецов, — мое короткое жизнеописание. И хоть мне уже под пятьдесят, все же силы у меня достаточно, и я хочу отдать их партии.
— У кого отводы? — поднялся Глинский.
— А почему раньше не вступил? — спросил один из рабочих.
— Ладно… Почему раньше не вступил? — ответил Кузнецов. — Я и раньше-то всей душой был в партии. Да вот не вступал, сам не знаю почему.
— Надо было раньше…
— Гринберг, Борис Абрамович, двадцать два года, рабочий, стаж семь лет.
Бэрл сразу пожелтел. Все взгляды устремились на него. Он совсем растерялся. Взволнованный, он обратил умоляющий взгляд в сторону сидевшего в президиуме Юдки Грака, свидетеля его детских лет.
— Лезь на трибуну, — подбодрил его голос Юдки.
Странно было после Кузнецова смотреть на Бэрла. Какой контраст между высоким, широкоплечим силачом и этим низеньким пареньком!
— Ну, рассказывай, чего молчишь?
— Что же мне рассказывать? — ухватился Бэрл за эту фразу, попросту не зная, с чего начать. — Вы знаете меня все, товарищи. А не знаете, спросите Кузнецова или Юдку Грака, они меня хорошо знают. Я был беспризорным, воровал… Советская власть выровняла мой путь, вытащила меня за волосы со дна и привела в детский дом. А теперь вот уже семь лет я работаю на фабрике. Что еще?
Бэрл запутался и смутился.
— Больше не могу говорить. Нечего говорить… Моя биография очень неинтересная. Особенно по сравнению с жизнью Кузнецова. Его дорога — это школа, а моя что? Пусть товарищ секретарь прочтет то, что я написал в бюро ячейки.
— Ты не прав, товарищ Гринберг, — выпустил Глинский полоску дыма изо рта, — ты не прав, если считаешь, что твоя биография неинтересна. А семь лет работы на фабрике разве неинтересны? Семь лет в новой семье, в рабочей семье…
— Не то я думал, — перебил Бэрл, — я говорю о моей жизни до поступления на фабрику.
— Тоже неверно, — ответил Глинский, — и это интересно. Детский дом — это начало твоего роста, там начиналась твоя жизнь. А как советская власть, власть рабочих и крестьян, перевоспитала таких бывших воришек, — это тоже неинтересно, скажешь? В капиталистических странах разве воспитывают детей в духе коммунизма? Ты знаком с этим вопросом?
Бэрл опустил голову.
— Что же ты говоришь — «неинтересно»? — Глинский жевал мундштук погасшей папиросы. Твой жизненный путь с улицы в детский дом, оттуда на фабрику очень поучителен, товарищ Гринберг (он сделал ударение на слове «очень»), бесспорно!
…После собрания он случайно встретил Бэйлку и зашел с ней в столовую. Подле них стоял официант в ожидании заказа.
— Дайте, пожалуйста, бутылку печенья и полфунта сельтерской воды, — сказал ему Бэрл.
Бэйлка
— Что ты говоришь, Бэрл?
— Ах, извините, — схватился он за голову, — я хотел сказать: бутылку сельтерской воды и полфунта печенья. Но ведь вы меня поняли?
— Да, — ответил официант.
— Что же тут смешного? — сердито глянул Бэрл на Бэйлку.
Несмотря на то, что Бэрл сильно соскучился по Бэйлке, он долго не задержался с ней. Сегодня он мог бы многое ей рассказать. Но не сказал ничего. Быстро простился, так быстро, что привел Бэйлку в изумление.
Пошел домой. Звонки трамваев мешали ему думать.
— Эврика! — вдруг воскликнул он. — Нашел! Сделаем, Йошка, непременно сделаем!
Подойдя уже к самому дому, он вдруг повернул обратно и бросился бежать.
Он мчался к лучшему своему другу, к Йошке.
Снег летел ему навстречу.
Нителовка носилась перед глазами.
Радость переполняла сердце…
1930—1932
Перевод П. Копелевой и Р. Маркович.
РЕКА-СВИДЕТЕЛЬ
Повесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Люба, дочка портного Тевье, стояла с немецким солдатом Куртом Лорбером на Владимирской горке. Было это вечером. Большое круглое солнце заходило за Андреевским собором. Курт с интересом глядел на чужой старинный город, утопавший в зелени, на купола величественных соборов и церквей, на широкий, спокойный Днепр, но мысли его заняты были стоявшей рядом с ним среднего роста еврейской девушкой. Ее застенчивость, ее скромность и даже ее плохая, безграмотная немецкая речь вызывали в нем нежное чувство. Когда она говорила с ним по-немецки, он добродушно улыбался и очень удивлялся, как можно так коверкать язык. А когда он обращался к ней на ломаном русском языке, она улыбалась и очень удивлялась, как можно так коверкать язык. Но так или иначе они отлично понимали друг друга…
С тем, что она говорит ему сейчас, он согласен. Он явился сюда, на Украину, не по собственной воле и охотно вернулся бы домой, если бы только его пустили. Но пусть она, Либхен, знает, что он, Курт Лорбер, честный солдат, однако в политику не желает вмешиваться, политика — не его дело.
— Почему? — спрашивает Люба. Из ее больших синих глаз струится теплота. Она улыбается ему.
— Почему? — переспрашивает Курт и не спускает с нее глаз. Либхен должна помнить, что он — солдат, он служит в армии, а теперь — военное время. Либхен должна сама понимать, что во время войны у солдата на уме должно быть только ружье, а не то он может быть наказан, и притом так строго, что уже не сможет больше свидеться со своей старухой матерью, которой он обещал скоро вернуться домой.